Подъем на слип, когда долгая полярная ночь окутывает стылый Кольский и весь Север, и спуск катера на воду, когда день начинает расти как на дрожжах, – это для заставы – событие. Катер не так уж легок, а слип – одно только название. Как все у моряков. Громко, интригующе. Сооружение то состояло из скрепленных скобами бревен, которые поднимаются прямо из воды на крутой берег метров на пятнадцать, в конце этих бревен рельс-ворот. Тоже из бревен. Самодельный. К стальному тросу, вкось и вкривь намотанному на ворот, прикреплены салазки – длинный и узкий сруб в четыре бревна с вытесанными гнездами для киля катера. Эти салазки на малой воде устанавливаются на катки и крепятся к ним тонкими бечевками, чтобы легко порвать, к бревнам-рельсам, а как только вода начинает подниматься и заливать их, катер наползает на сруб. Когда он «сядет» в гнезда, начинается подъем. Поначалу, пока салазки еще в воде, воротом, а как только нос поднимется на берег, подсовывают новые катки и помогают вороту вагами.

Ворот скрипит от натуги, ваги трещат, а катер сантиметр за сантиметром ползет по бревнам-рельсам, смазанным тюленьим жиром для лучшего скольжения.

Осенью мы катер подняли за пять часов, потом добрых полчаса сидели в сладкой полудреме и только когда начальник заставы сказал, что пора бы и на заставу, принялись доставать сигареты.

Спускать катер на воду, как утверждали солдаты, легче, и все же к спуску начали готовиться еще с прошлой недели, после того, как высунулась, будто невзначай, узенькая полоска солнца, брызнула пучком лучей в тусклое небо, зажгла редкие тучки оранжевым огнем и, словно испугавшись своей шалости, юркнула за горизонт. На следующий день солнце вроде бы осмелело, а потом с каждым днем все выше и выше взбиралось по простуженному небу вверх, а старшина наш, радостно подставляя опаленное морозными ветрами лицо под яркие, но еще холодные лучи, восклицал удовлетворенно:

– Вот оно – лето красное! Скоро катер на воду спускать.

Загодя он разжился в становище ведерком тюленьего жира, посылал солдат за Страшную Кипаку в лесной островок-вараку за вагами и уж не единожды с Ногайцевым и Яркиным ходил к слипу, чтобы еще и еще проверить ворот, смазать трос и вообще подправить все, что было необходимо для надежности при спуске катера. У него все уже было готово для спуска и, узнав о решении начальника заставы, послал тут же Ногайцева с Яркиным на слип, смазать бревна жиром.

Дежурный увидел в окно начальника заставы раньше, чем часовой подал сигнал. Торопливо бросив: «Капитан идет», выбежал на крыльцо, а солдаты столпились в коридоре, ожидая команды на построение. Одергивали куртки, поправляли шапки, и только ефрейтор Гранский демонстративно ушел в спальню – лица солдат сразу стали хмурыми, однообразно-безразличными. Не изменились они даже когда Полосухин вошел в коридор.

Вроде бы все по уставу: вытянулись по стойке смирно, но лица хмурые. Никто не сказал приветливо: «Здравия желаю». А ведь прежде солдаты не ждали, когда поздоровается начальник заставы, первыми приветствовали его. Нарушали устав? Верно. Да кто может осадить искреннее уважение? Признаться, я завидовал Полосухину, а вот теперь все изменилось. Я понимал, как трудно начальнику заставы видеть отчужденность подчиненных, я переживал за него, но ничем не мог помочь, да и не принял бы моей помощи капитан Полосухин. Ни приказом, ни уговорами, это уж всем известно, уважения не приобретешь.

Иное дело, если бы не выполнялись распоряжения и приказы капитана, тогда непременно вмешался бы я, но все приказы Полосухина пограничники выполняли беспрекословно, на все вопросы отвечали бодро: «Так точно» или «Никак нет» – посмотришь со стороны, дисциплина на заставе идеальная: строго и четко командует начальник, по-уставному звучат ответы, но каково Полосухину делать вид, что все идет, как должно идти? А, может, он убежден, что по-иному быть не может и не могло? Ведь это он говорил как-то, что уважение – дело не подневольное. Заставлять уважать себя – это ужасно. Верно, конечно, но отчего же он стал строже и так осунулся?

– Стройте, старшина! – скомандовал Полосухин и прошел в канцелярию.

Весь в себе, словно в непроницаемой оболочке. Так и просидел за своим столом, пока не доложил прапорщик Терюшин, что застава построена.

– Ведите, – приказал Полосухин, а когда старшина вышел, спросил меня: – Что, пошли и мы?

Шагали радом и молчали. Трудно вот так: знаешь, что у человека камень на сердце, готов разделить с ним эту тяжесть, а он – замкнутый на тяжелый замок, официально-строгий. Неуютно рядом с таким человеком. Будто ты – лишний.

Когда мы подошли к Чертову мосту, пограничники уже растянулись по нему цепочкой. Солдаты шли в ногу и в такт шагу нажимали руками на тросы, выполнявшие роль перил, отчего мост раскачивался, как маятник, и стоило кому-либо чуточку замешкаться, сбиться с ноги, как его кидало на тросы – взрывалась тогда раскатистым хохотом цепочка солдат, а неудачник, цепляясь за тросы, старался уловить шаг, чтобы втиснуться в общий ритм, и тоже смеялся.

– Вот она, молодость, – усмехнулся Полосухин. – Метко их дед Савелий окрестил: жеребцы стоялые.

И какой уже раз удивил меня Полосухин. Я, глядя на расшалившихся солдат, подумал о том, как жестока молодость. Всего несколько минут назад строго-безразличными были солдаты и не могли не понимать, что делают больно человеку, и вот уже забыли об этом. Жестокая беспечность.

А, возможно, прав Полосухин. В том и прелесть молодости, что не может она быть долго подвластна одному настроению. На заставе Гранский демонстративно, как делал он теперь всегда, чтобы подчеркнуть свою неприязнь к капитану, прошествовал в спальню, а здесь, быть может, тот же Гранский первым качнул мост.

Но если с другого бока посмотреть: никто после того дня первым с Полосухиным не здоровается. Не так уж, видимо, переменчива молодость.

Не покидали меня эти невеселые мысли все то время, пока с солдатами катил я катер. Взялись за работу они с веселым возбуждением, и покатился катер вниз, подталкиваемый слегами только успевай перетаскивать катки, да покрикивать задорно: «Давай! Давай!». Это чтобы те, кто на вороте, поживей трос разматывали. И первый раз за последние дни увидел я улыбку на лице Полосухина. Чему он улыбался? Что тронулся лед, оттаят теперь постепенно сердца солдатские?

Вот уже корма катера в воде, отступают пара за парой солдаты со слегами (вода ледяная, сунься – ошпаришься), вот подтолкнули еще на полметра и, побросав слеги, начали доставать сигареты. Теперь осталось одно – перекуривать. Пока прилив поднимает катер. Вытянут тогда салазки вверх и закрепят их у ворота до самой осени.

Полосухин подозвал ефрейтора Ногайцева и приказал:

– Готовность катера через четырнадцать часов. На другой прибылой воде чтобы можно было идти в море. Ясно?

– Так точно.

Не стал предупреждать старшего моториста, что пойдем встречать комиссию и потому нужно подготовить катер особенно тщательно. Надеялся на Ногайцева и Яркина? Или не хотел марафета? Спросил меня:

– Когда к деду Савелию собираешься? – и, не ожидая ответа, предложил: – Пойдем, побудем у него часок. Да и я соскучился, – заметив мой недоуменный взгляд, подтвердил: – Точно соскучился. Этот дед… Впрочем, зачем опережать события. Пошли.