По-стариковски неспешно подошли к заливу полненький старичок и такая же низенькая и полненькая старушка. Постояли молча рядом со мной и так же молча повернули обратно. Отошли метров на десяток, и тут старушка заговорила:

– Глухой лес стоял, а вот надо же – какой парк, – голос ее звучал умиротворенно. – Сам Петр разбивал.

– Да, он знал, что делал, – откликнулся старичок. – Знал.

Уверенно и гордо сказал, будто сам этот ветхий старик своими пухлыми руками сажал вместе с Петром вот эти искалеченные временем черные от сырости дубы.

– А Меньшиков, тот всего один дубок посадил, – осуждающе добавила старушка. – Рученьки свои боялся натрудить.

– Барин, это уж – точно. Вельможа, – добродушно согласился старичок, и так уверенно, словно лично и очень близко знал фаворита Петра.

Откуда такая уверенность? Возможно, Меньшиков понимал бесполезность пустопорожнего труда?

А Петербург, продолжил я сейчас развивать возникшее тогда несогласие? Место услужливо предложил военный инженер Иосиф-Гаспер Ламбер де Горэн. Не ради ли затаенной дальней мысли выбрал он место для столицы огромной империи на самом ее краю? И сбылась его задумка: сколько крови пролито в этом городе лишь оттого, что не ладный он к обороне и близкий к границе!

Что выбрано гиблое место, Петра предупреждал Меньшиков. И генерал Репнин тоже. Он даже письменно обратился к императору с предупреждением, что с моря набивается вода до самого станишку и что рухлядь Преображенского полка подмочило. А Петр что? Зело ему было утешно видеть в один из приездов, что в его хоромах воды сверху пола «21 дюйм, что по городу свободно разъезжают на лодках, а по кровлям и по деревьям словно кикиморы торчат не только мужики, но и бабы». Нет, разуму вопреки гнали и гнали сюда люд бесправный десятками тысяч. Гибли одни, присылались другие. На костях сотен тысяч мужиков и солдат вырос этот город, столица Империи российской.

Вспоминалось мне, с каким недоверием прочитал я у историка Валишевского, что Петр был умственно близорукий и что красноречивым тому доказательством является строительство Петербурга. Там вначале строили, потом создавали планы, получались в результате кварталы без улиц, улицы в виде тупиков, а гавани без воды. Позже та характеристика воспринималась мною иначе. Еще задолго до встречи с дедом, но все же с оглядкой, теперь же дед поколебал основательно во мне привычное восприятие петровский деяний, и виделось мне теперь, что Петру главным было приступить к действию, обдумывать же их потом. И над средствами он тоже не задумывался, если они попадались под руку – такой мне виделась манера его поступков.

Польстило, видимо, Петру и низкопробное подхалимство какого-то иностранца (дипломата ли, купца ли), что открыл он, Петр, окно в Европу. Или не ведал самодержец, что испокон веку широкие двери были распахнуты для Европы здесь, по берегам Финского залива – Великий Новгород вел отсюда крупную торговлю не только с Европой, но и со странами арабскими. Нева была свободной для плавания, и по ней ганзейские купцы возили товары для Новгорода, для Москвы, оттуда во все русские города. Сам же Петр повелел перевезти прах Александра Невского в Петербург. Невского!

Поразительно, как может быстро смениться у человека убежденность, как переоцениться оценки, как измениться выводы? Те, прежние сомнения, то возникшее в «Дубках» возмущение, вдруг обрело уверенность. Но, похоже, не вдруг. Дед Савелий просто подтолкнул легонько то, что уже годами накапливалось, вызревая в глубине моего сознания. Ведь все, о чем говорил дед, читал я у Устрялова, у Елючевского, у Валишевского. У Пушкина читал. У Бадигина. У многих декабристов. Но откладываясь в памяти, прочитанное не наталкивало на переоценку привычного, усвоенного со школьной скамьи, а только готовило эту переоценку, ожидая катализатора. И достаточна была его малая капля.

Более того, и та первая беседа с дедом Савелием, и множество следующих, да и книги, которые охотно давал он мне, еще основательней поколебали мое отношение к школьной, а точнее, к официально-казенной историографии, и при любой возможности начал я стремиться докопаться до исторической истины. Касалось это и Ленинграда.

В Сестрорецк я приезжал несколько раз, но не только отдыхать, но и разобраться в возникших у меня сомнениях. И истина оказалась настолько ошеломляющей, что я долго не мог в нее поверить, еще и еще раз перепроверяя себя. И вот в конце концов вывод: не была Нева от Ладоги да Котлина озера (так именовали наши предки Финский залив) приютом убогого чухонца, не из тьмы лесов и не из топи болот вознесся город пышно и горделиво; не бросал финский рыболов ветхий невод в неведомые воды, и не прорубали Невский проспект сквозь чащобу – берега Невы, берега Котлина озера были основательно обжиты. Здесь многие века были гостеприимно распахнуты ворота для выгодной торговли со всеми европейскими странам, а из Великого Новгорода к берегам Невы шла ухоженная, прямоезжая, как тогда говорили, дорога. По ней-то и пролег Невский.

Ижорская земля Водьской пятины Новгорода имела не только десятки богатых сел и весей, боярских вотчин, где строились торговые и военные корабли, где густо стояли у причалов лабазы, набитые товарами для торга, к самим причалам приставали суда под самыми различными флагами, но и такие крупные города-крепости, как Невское Устье, Канцы, Орешек.

Рассыпалась для меня в пух и прах залихватская легенда, будто Васильевский остров назван в честь петровского канонира, совершившего героический поступок: в Переписной книге 1500 года он уже именовался Васильевским островом, ибо на нем имели свои вотчины новгородские посадники Василий Казимир, Василий Селезень и Василий Ананин. По имени боярина именовался и Фомин остров.

Позже я побывал на всех местах, где прежде стояли города-крепости и села (а их было несколько десятков на территории нынешнего Ленинграда) и пришел к выводу, что предки наши строились разумно, с учетом подъема воды в Неве при встречном шторме, Петр же со своими пришлыми инженерами действительно завяз в болотистых низинах, ибо не жаль ему было людишек, сгоняемых на стройку подневольно, не думал он и о том, каково придется жить в этих низинах будущим горожанам. Вот уж поистине «волей роковой над морем город основался».

Столбовский мирный договор 1617 года отдавал шведам почти все земли Никольского, Ижорского и Спасско-Городецкого погостов Ореховского уезда, а населению предписывалось подчиняться шведам, но русские, карелы, ижора и водь бежали в Россию. На службе у шведов осталось лишь несколько дворян: Рубцов, Бутурлин, Аполов, Пересветов. Карелы обосновались перед Тверью, Москвой, Тамбовом, дошли даже до Курска, а на Корельском перешейке их не осталось.

Менее сотни лет Русская земля находилась под властью шведов, и лишь при Петре Россия вернула ее. Тут бы и оглянуться на прежнюю славу древней Русской земли, так нет – слава нужна была лично Петру. Он даже медаль учредил: «Небываемое бывает». Наплевал он на многовековую историю борьбы русского народа со шведами с успешными сечами на суше и крупными победами в морских сражениях.

Чего стоит лишь одно такое морское сражение в 1142 году, когда новгородский военный флот уничтожил флот шведского короля, который насчитывал 60 кораблей!