Перед престолом горит семь огненных светильников, вокруг престола четыре чудовищных животных, описать которых современной мыслью не представляется возможным. Воспаленное воображение Иоанна столь склонно к азиатским изысканиям, что нам остается лишь догадываться о том, насколько ужасны эти четыре зверя…

Престол окружают тысячи, сотни тысяч ангелов, существ, стоящих ниже старцев и животных. Они умиротворенно держат склоненные головы и ждут своего часа…

— Вечный грохот грома исходит из престола, — сказал я, напрягая память и вспоминая уроки христианской словесности. — Четыре чудовища, обозначающие все виды живой природы, ни днем ни ночью не имеют покоя, непрерывно трубя и взывая: «Свят Господь Бог Вседержитель, который был, есть и грядет…»

Двадцать четыре старца, представителя человечества, присоединяются к этому песнопению, падают ниц и возлагают венцы свои перед сидящим на престоле Создателем.

Христос впервые появляется среди этого небесного двора. И мы очами пророка Иоанна впервые становимся свидетелями этого явления.

Справа от Сидящего на престоле появляется…

— Ну? — дождавшись, тихо произнесла Лида. — Что же вы замолчали?

Сглотнув образовавшийся в горле комок, я продолжил:

— …книга в виде свитка, исписанная как внутри, так и снаружи, и запечатанная семью печатями. Это…

— Вы опять прервались, Артур Иванович. — Ее ноготки цокали по столу постоянно, но раздражения во мне это не вызывало.

— …книга божественных тайн, великое откровение, которую никто не достоин ни раскрыть, ни даже посмотреть на нее. Никто из живущих на земле и на небе. И Иоанн, святой апостол, начинает плакать, ибо понимает, что будущее, единственное утешение истинного христианина, ему не откроется…

Но один из двадцати четырех старцев ободряет его. «Крепись, святой человек, — молвит он, — жди, и дождешься…» И Иоанн с воодушевлением начинает понимать, что сейчас свершится нечто, что ранее было недоступно взору живущего на земле. Он видит того, кто откроет книгу Великого Откровения…

Он видит Иисуса…

Христос, через которого должны будут распространиться символы семи духов, подходит к трону Предвечного, берет в руки книгу… Вы с ума сошли, Лида…

— Говорите же дальше! — незнакомым, холодным голосом приказала мне она.

Не бог весть какое серьезное распоряжение, конечно, но я продолжил:

— И тогда на небе происходит сильное волнение… Волнение сильное происходит! — повысил я голос, давая ей понять, что говорить-то буду, да только не нужно вот так усердно выискивать на лице моем каких-то впечатлений. — Четыре животных и двадцать четыре старца падают на колени перед Иисусом. Каждый из них имеет в руках гусли и золотые, полные фимиама чаши. Они поют новую песнь: «Достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты заклан, как Агнец, и кровью Своею искупил нас богу…»

Тысячи ангелов присоединяются к гимну, признавая Иисуса достойным семи великих достоинств: Силы, Премудрости, Богатства, Чести, Славы, Крепости и Благословения.

Все создания, находящиеся на небе, на земле и под водою, присоединяются к церемонии и возглашают Сидящему на престоле и Иисусу благословение и честь, славу и державу во веки веков…

И Иисус возводится на высшую ступень небесной иерархии…

Он поднимается на ступени престола божия, берет книгу… да, книгу! — именно книгу! — и что с того?! — она находится по правую руку бога! Христос прикладывается к книге и начинает снимать с нее семь печатей… Апокалипсис начинается…

— Полагаете, что на этом и довольно? — насмешливо спросила она.

— Нет, я сейчас начну пересказывать труд Иоанна, состоящий по нынешним меркам из ста пятидесяти книжных страниц! — Мне пришлось возмутиться, чтобы настроить девушку на более продуктивное мышление. — Вы чего добиваетесь, Лида? Можно я вас буду называть просто Лида?

— Вы уже сорок минут это делаете.

— Сорок минут назад я разговаривал просто с милой девочкой, вошедшей в мой дом, чтобы согреться! — радостный оттого, что мне представилась возможность по-настоящему объяснить разницу в моем поведении, воскликнул я. — Сейчас же я разговариваю с христианской проповедницей, забравшейся в мой дом для того, чтобы освежить мою память и заставить поверить и в Христа, и в его воскресение, и — на всякий случай — в то, что случится со мною и остальными, не освежившими и не поверившими!

— А вы разве не верите в Христа? — по-детски удивилась она и опустила край пледа так, что я имел возможность увидеть ее изящную шею и бархатную кожу. До сих пор у меня были перед глазами лишь кисти ее рук.

— Я верю. Но… не страстно.

Она улыбнулась:

— Вас не затруднит продолжить рассказ?

Признаться, я был порядком огорошен. Не знавший доселе растерянности, я почувствовал в руках какую-то неуверенность и украдкой бросил на девушку взгляд. Как бывает со всеми, внезапно ставшими мнительными людьми, это не укрылось от ее внимания, и Лида вдруг… убрала из-под пледа и положила мне на запястье свою теплую, мягкую ладошку.

— Вы хороший человек, Артур Иванович. Ваш гнев наивен, а желание выглядеть грубым смешно. Как и у всех добрых людей. Просто вы из тех, кто легко приспосабливается к среде, но с трудом возвращается к своим истинным душевным порывам.

Ну и что теперь я должен ей сказать? Что она ошибается? Мне известно, кто будет глупо при этом выглядеть. Между тем заставлять ее повторять просьбу мне почему-то не хотелось. Хотя еще мгновение назад я был готов всецело отдаться этой затее. Меня уже не удивляет, что она в девятнадцать окончит МГУ. Могла бы и раньше, наверное, да что-то помешало. Мудрость, наверное.

— Будь по-вашему, Лида… Да только у меня к вам просьба. Наш разговор мало похож на беседу взрослого человека с ребенком, а потому, если вас не затруднит, обращайтесь ко мне на «ты»…

Она кивнула и снова заползла под шерстяное покрывало, показывая мне всем видом, как ей у меня хорошо и уютно. Хотелось бы в это верить.

— Итак, юная проповедница… Прошу прощения, если я чего перепутал, так виной тому, простите за каламбур, не вино, а память человеческая, которая со временем имеет обыкновение дряхлеть и изнашиваться, — забурчал я. — В двадцать восемь трудно дословно помнить то, чему тебя учили в двадцать.

Она понимающе улыбнулась, и за улыбку эту, уговори я ее повторить, прямо сейчас отдал бы все, что имею.

Двумя осторожными глотками Лида пригубила вино, невольно поморщилась и снова выпростала из-под пледа ладошку. Обхватив руками стакан, она стала терпеливо его греть. Все правильно. Ледяной портвейн пьют только такие грубые мужики, как я.

— Мой отец, закрывая сегодняшним вечером за мной дверь, сказал: «Спроси у этого человека, что он думает о Белом Коне и всаднике, восседающем на нем». И сейчас, Артур, я выполняю его просьбу.