Так умиротворенно Рита просыпалась на своей койке, и время получалось приятно тягучим. Вечерами по логике вещей полагалось бормотать благодарственные молитвы. Если бы не Лизка… Она гениальна, если нужно кого-то выручать. Иной раз в лихую годину Риту охватывал постыдный, как детская неожиданность, страх — а что если Лиза возьмет и исчезнет? Мало ли куда — стран на свете много. Найдет тепленькое местечко или важного мужа. Ее щепетильная физиономия мамочки-отличницы много кому внушает доверие. И сразу забросит Риту, словно старомодную туфлю. Нет, ни в коем случае не предательство. Просто Марго не покидало однажды пойманное чувство, что Лиза пока не в своей игре. А вот когда она эту игру почует… только пятки у нее засверкают.

От лукавого эти мысли, Рита знала и стыдилась. Но стыдиться, по сути, было нечего, она благословляла в душе любые Лизкины порывы без всяких оговорок. К счастью, внутри Елизаветы Юрьевны сидели все трое — лебедь, рак и щука, и прежде чем Лиза сдвигалась с места, ее долго одолевали противоречия. А посему ничего внезапного обычно не случалось…

Так что Рита старалась не думать о худшем и передавала Юрьевне по телепатическим каналам слезные «спасибо» за то, что она не в кэвэдэшном гадюшнике, а в этих платных комнатках с веселеньким ситчиком вместо штор, с вкрадчивыми медсестрами и милыми соседями. Деньги иной раз имеют седативное воздействие, правда, более на тех, кто их просто и естественно нащупывает в кармане, как носовой платок, чем на тех, кто ради них горбатится и рвет сухожилия. Как показывал опыт, это совершенно разные касты, и в этой больничке мариновались по большей части первые. Неназойливые. Те, кому до лампочки чужие прически и кошельки, кто курит белые сигареты… Или просто так казалось — все здесь было будто припудрено, и посему Маргарита сто раз могла обмануться из-за белой пыли в глазах. Из грязи да в князи, что касается Маргариты, и она помалкивала, ибо находила себя полным профаном и невежей по части верхних слоев. О деньгах она думала одно: они тогда деньги, когда достались легко, в наследство или еще черт знает как, но только не ценой синей или красной рожи. Иначе это уже не деньги, а язва желудка, геморрой, неврастения или увядание простаты.

На соседней кровати жила пловчиха Лера. Она лежала здесь повторно. То есть со вторичным. Через год после этой больницы непокорный шанкр у нее возродился. Сам по себе. Правда, лечащий врач активно убеждал Риту и еще пару впечатлительных пациенток, что Лера просто снова поимела неудачный контакт. Где-то на задворках разума, конечно, шевелилась мыслишка о странности подобного невезения, но Маргарита решила, что с нее треволнений хватит. Она не станет вдаваться в чужие тревожные подробности и влезать в чужую шкуру. Хватит. Она здесь вылечится раз и навсегда. А другие пусть как хотят.

И пусть врачи будут ласковыми, а сон — безмятежным…

Потом, правда, все испортит Толик, который кривым безжалостным пальчищем укажет на подозрительные детали, которые легко утекли мимо Маргаритиных глаз. Особенно он будет издеваться над предписанием в течение года не иметь любовников и даже забыть о половом возбуждении. Толик хохотал, задрав ноги в зеленых носках, и предлагал Рите обколоться бромом, а лучше просто лечь в дурдом. А также — успокоить по части любви всех вокруг, и пусть ходят с тазепамными физиономиями: возбуждение — такая зараза, лечить от нее нужно всех, чохом…

Но прозрения случились позже, а в больничном покое Рита ощущала ретивую готовность год не есть шоколад, воблу, соленых орешков, берлинское печенье — все любимое, — лишь бы кошмар не повторился. И лишь бы не лицезреть более Катерину…

Катя — глубокая тема, ибо чем непонятней тема, тем глубже, даже если ларчик открывается просто. Она появилась в Орлином и тут же стала дублером. Прибилась, как щепочка, к Елизавете, и вот они уже ютились втроем на корявых Венечкиных фото. Катя казалась славной, только чересчур утомительной. Бодро интересующейся. Вроде того, что «как ты думаешь, если б Ницше не страдал головой, он бы стал Ницше?». Рита, основательно путаясь в философиях и опаздывая на свидание, из вежливости держала лицо. Т. е. сохраняла образ «умненькой». Т. е. любой вопрос щелкала, как гнилой орешек. Обычно она без зазрения совести порола отсебятину, а потом быстро выбрасывала ее из головы. Она не помнила, что говорила. Зато это помнила Катерина. Приходилось проявлять изнурительную вежливость, чтобы выслушивать «а помнишь, ты говорила…» и вплетать все это в одну канительную косичку якобы логики и смысла…

Если Рите вдруг приспичило купить четки — она через неделю хотела чего-нибудь еще. Не пыхтеть же из-за этого специально, вот если б они случайно подвернулись… Катенька, однако, четки находила. Именно те, о которых жужжала Маргарита. Та расцветала в предвкушении подарка, а зря. Катя ничего такого и не думала, она покупала себе. «Ей-то зачем, — удивлялась озадаченная Марго, — она же не чует, что вещи бывают живыми, а рука, их хранящая, — святой?..» Катя — приятная барышня, такая распахнутая на все пуговицы, в общем, славный одуванчик… но пардон — и длинное многоточие. Такие словечки, конечно, даже ночью шепотом в колодец не произносились (а Господь, видать, и впрямь карает за мысли), но сейчас уж можно было сбросить покрывальце хорошего тона. Лучше бы его сбросить гораздо раньше, но задним умом все сильны, а в Орлином было не до ума. Гроздья людей, слепые котята днем, бешеные мартовские коты ночью… Габе тщательно оберегал Риткину любовь. Друзья — святое! Рита с Веней обнимались на матрасе, испробовавшем уже столько тел, что дорога ему светила в археологический музей. «Матрас любви» в бывшей кладовке, все визави свершались здесь, и только здесь, но Маргарита положила конец доброй традиции, она отвоевала комнату для себя и для Вени. Надо же было начать с чего-то личного, уж если двое пожелали скромный двухэтажный домик на побережье «гольфстримного» моря. Ну хотя бы с собственного матраса. Впрочем, возможно, это заблуждение. Вениамин по утрам безмятежно соскребал с лица куцую щетину, которая напоминала паутину, раскручивал очередного доброго самаритянина, забредшего на огонек в Орлиный, и покупал завтрак. Совал под подушку шоколадку и ждал пробуждения любимой… Глотал счастье, судорожно дергая кадыком. Маргарита даже смущалась. Вениамин удивлял ее пропорциями — и сейчас он помнился симпатяшкой с чертами св. Себастиана. С той картины, не вспомнить с чьей. И до Тициана доберешься, умиляясь своеобразием любимой физиономии.

Неприятно, что, даже холодно расставшись, помнишь детали вроде родинки на левой ягодице. Голова — мусорница памяти, и кое-кто умеет делать из нее конфетку, складывая из своих историй сказки «Тысяча и одной ночи». А кое-кто сходит с ума. Рита бросалась в обе крайности. Но главный вопрос до сих пор звенел в ушах: к Катерине — это страсть? Сама мысль эта была только-только затянувшейся ранкой, которую чуть тронешь — тут же снова закровит. Самое сильное увлечение человеческое — вредить себе. И что же, если не страсть, ведь выгода от Кати невелика. Выгода или страсть — и первую, как ни странно, простить легче. На Веню, в общем-то, быстро стало плевать, он стерся, как фломастер со стекла, но эта, столь чуждая его натуре, страсть, каковую он преподнес другой женщине, а Маргарита и мизинцем ту струнку не задела, и на их матрасе Веня был скромен, исполнителен и скор, как кролик…