Говорил, какой он черствый и жестокий, что однажды избил собаку. А собака его полюбила еще больше. И это якобы так похоже на женщин: до поры до времени их бьешь, а они любят еще больше. «Эпиграф к «Анне Карениной» помнишь? Не буду говорить, что из Библии, потому как Библию не читал, а Анну Каренину читал — первые пятнадцать страниц. А эпиграф в самом начале — «Мне отмщение и аз воздам»… Помнишь? Кому больше прощается, тот крепче любит. Это тоже из Библии. Это уже про мужчин…»

«Я тебя раньше не любила, а теперь зато!..» Юнис улыбался, и было ясно, что он тоже раньше — ни-ни, зато теперь… Вот-вот он снимет квартиру, свою квартиру! Прочь из Наташиного бардака — он всех ждет к себе в гости, только к себе, здесь ему более не место. Его дочь играет на скрипке, она будет приходить по воскресеньям и играть на скрипке. Впрочем, шут с ней, со скрипкой…

«А… Наташа?» — учтиво интересовалась Елизавета, хотя знала, что у Наташи давно другие ходили в фаворитах, но как из вежливости не попытаться «спасти семью». «О… если б ты знала. Наташа — хорошая Наташа. Умная. Два института. Но почему она не моется? Вот скажи мне — почему она не моется. Почему ей лень помыться хотя бы раз в два дня? Скажи мне… От нее же пахнет!»

«Ну перестань… — Лиза побаивалась мужских истерик. — Перестань. Она моется. Тебе кажется, что пахнет. Ну скажи ей, в конце концов. Намекни! Это же так просто. Скажи «давай помоемся вместе»…»

«Черт побери! Как это — помоемся вместе, если у нее вечно какая-то шантрапа пасется в доме, она с ними пьет этот ужасный деревянный чай. Я ей даю деньги вечером, говорю: «Наташа, купи хороший чай». А она покупает какое-то дерьмо, а деньги копит на кисточки. Художница хренова! Ну бог с ней, пусть рисует, но зачем же при этом гадость жрать. Дам я ей денег на кисточки, хоть на холсты, но пусть она хоть что-нибудь сделает по-человечески. Да, я пенек! Я хочу приходить в свой дом и чтоб тапки кошачьей мочой не пахли! И чтоб хотя бы чай в доме был. Я умею сам готовить, мне так даже лучше, но пусть в доме будет хоть кусочек чего-нибудь. Хоть шпроты…

Елизавета ленилась спорить. Si non non. Нет — так нет. Наташа, к счастью, так и не возвратилась домой этой ночью. Юнис с Лизой легли на одну кровать, попка к попке. Кроме детской, в доме имелось лишь две лежанки. Одну из них занимала блаженствующая в грузном пьяном сне Рита. Другая — супружеское ложе — конструктор из твердых прямоугольных подушек.

В действительности это было отговоркой. Елизавета могла притулиться и на сломанном раскладном кресле, по шаткости напоминающем тренажер для тренировки вестибулярного аппарата. Лиза не раз здесь почивала. Но сейчас хотелось уснуть «на брудершафт» с кем-нибудь. То есть с Юнисом Халитовичем, разумеется. Ему хотелось того же. Они порадовались друг другу. Правда, Юнис игривым шепотом поинтересовался: а ты, мол, сифилисом не больна случайно, бедолажка? И Лиза честно призналась, что не знает. Одному ведь Господу все ведомо.

Они тихо уснули, не причинив друг другу пикантных беспокойств.

Утро выдалось сухим и ветреным, так что у всех проснувшихся сразу губы покрылись коркой, а уличный термометр сдуло с кухонного окна, и теперь он маячил на соседней карликовой крыше. Рита в радостном трепете толклась у зеркала, будто невеста перед венчанием. «Мы должны зайти к Соне, мне нужно переодеться… перед больницей», — повторила она в пятый раз. Лиза в пятый раз кивнула — теперь уже ощущая космическую торжественность момента. Нет, три больничных дня в космическом масштабе, разумеется, ничего не значили. И эти несчастные деньги — тоже. Да и отдельно взятая Рита с ее отдельно взятым сифилисом — тоже. Нечто другое, счастливое расположение звезд, наверное, судьба — избушка на курьих ножках, повернувшаяся к лесу задом, а к ним, дуракам, передом…

Вероятно, о Рите нужно знать… Или как раз не нужно, чтобы легче дышать рядом с ней и не бояться ранить ее неловким жестом или звуком. Рите довелось родиться слишком ожидаемым ребенком в слишком безмятежной семье. Жили-были папа и мама, и не было у них детей, потому что у мамы барахлило сердце и, по правде говоря, не жилец она была на этом свете. А в слабеньких природа обычно столько всего напихает, что удивляешься, как они еще с ног не валятся от большого ума своего, от латыни и от скерцо и анданте наизусть. Как они не устают играть двумя руками там, где предписано четырьмя… А звали ее Бронислава. Тетя Броня работала завлитом в театре, кроме этого, она рисовала, играла на скрипке, вышивала и крестиком, и ноликом, пела на немецком Шуберта и на итальянском Адриано Челентано, садилась в позу лотоса и знала, что такое «сатори». Но ей хотелось еще и того, что есть у всех. Ребенка то есть. Врачи наложили вето на эту прихоть и далее сняли с себя всякую ответственность за последствия. Тетя Броня говорила: «Когда у тебя в шкафу одни вечерние шелка, все отдашь за фланелевый халатик». Она тогда до смерти захотела быть обычной многодетной курицей. И родилась Маргаритка, цветок цветков.

Здоровье Брониславы Генриховны поблекло, но этого никто не заметил, ибо здоровье внутри, а великое счастье — снаружи, а тем более — вопящий божий дар в коляске. И в него-то Бронислава истерично захотела впихнуть весь свой интеллектуальный извилистый путь экстерном и еще два языка, семиструнную гитару, искусствоведение и даже мимику и жест.

В четырнадцать лет Маргарита улыбалась всем и вся, и мир ставил ей жирные «пятерки» в дневник. Ну, быть может, и не весь цельный, невообразимо круглый и вращающийся мир, а лишь частичка его, маленький мирок в пределах школьного забора, понурых дворовых железок, исполнявших роли ракет и лесенок в небо, да омерзительных субъектов, щупавших девочек за попки… Риту принимали без вопросов, как все счастливое и бесхитростное. У Риты почти все было, даже модные розовые кроссовки. Так уж вышло.

Потом у нее «перестало все быть» — она уехала из дома. Могла бы, конечно, не валять дурака, одолеть институты, выйти замуж, крахмалить занавески и воротнички, работать учительницей музыки… А что такого? Но ей показалось это стыдным, вроде подглядывания в чужие окна и списывания из чужой тетрадки. И она предпочла наколбасить сочинение на свободную тему. Тема называлась «Трудный путь великой музыкантши». Все трудности она изобретала себе сама, и это были стильные музыкальные трудности — от всевозможных абстиненций до фолликулярной ангины. Тетя Броня стала совсем плоха. Дочь бодро звонила ей раз в месяц и о себе не пела ни слова. Но тетя Броня страдала телепатией; если женская любовь бывает слепой, то материнская чаще всего — ясновидящей. И от нее Маргарите было не скрыться, она кусала локти и изо всех силенок маскировалась — посылала маме просветительские подарки в виде альбомов Модильяни и подозрительные, никому не известные поэтические опусы в глянцевых обложках. Мол, that’s all right, mama. Ничто не спасало: маме уже снились вещие сны о нездоровье…

На три дня Рита пропала. За это время Елизавета Юрьевна настырно исполнила долг прошедшей дружбы: она предупредила Катерину об опасности. Она постучала в дверь, отказалась от супа, от ласкового приема… Катя не лицемерила, ее любимое «как ни в чем не бывало» было совершенно иным свойством, для которого еще не придумали названия. Она спокойно смотрела сквозь Елизаветины истерики, Риткины страсти, глаза ее, до того большие и навыкате, словно переполненные гелием воздушные шарики, готовы были улететь отдельно от тела в доказательство безмятежного Катиного счастья. Она сообщила излишне торжественно, что ждет ребенка, а Веня покупает комнату. У Лизы в голове промелькнуло другое: «Раньше Кате не везло с мужчинами. Но она продолжала улыбаться, следить за прической и покупать ароматы для причинных мест. И ничуть не смутилась, когда блудливый хлюпик Яша заявил, что его тошнит от «мятной пиписьки». Ну и пожалуйста, подумала гордая Катерина, не очень-то и хотелось. Она дождалась награды за хорошую мину при плохой игре. Теперь она имела хорошую игру при не очень хорошей мине. Вероятно, токсикоз».