Катерина беременная — Соня проговорилась, и кто теперь родится… о боже, это уже выше или ниже всякого разумения. Такие подробности уже некстати, но Соне невдомек, она — приветливое чудовище, Пандора, открывающая рот, не ведая, что творит. Ее не перепишешь.

«Да ты, пигалица, — спрашивала себя Марго, — понимаешь ли вообще, что творится в мире?» Нет, не понимаю, сама себе отвечала. Что в мире, то и во мне, значит, внутри — полная неразбериха и суета. За что же ей все-таки мстил Венечка, хлюпик, вздрагивавший в подворотнях от черных силуэтов, шагавших мимо. В школе Веню поколачивали, в институте недолюбливали, и был один-единственный, прошедший огонь и воду друг Яша. Странный друг, с готовыми сплетнями о друге, с явным избытком женских гормонов, по слухам, «двушка», но лезущий где ни попадя за друга в баталии. Яша, поющий Билли Холидей, вообще — поющий и делящий женщин на «скорее оральных» и «скорее анальных». Именно он и сунул Вениамину в руки фотоаппарат, ибо оставаться до старости только водителем грузовика неприлично. Параллельно нужно искать в себе гения, даже если он размером с левретку.

Трагикомизм на грани фантастики — Веня искал в себе гения, а Маргарита плакала в подушку от жалости. Умиление, немного злости, пирожки с капустой — все это Марго приносила Вене на подносе и верила, что такая гамма чувств — единственная в ее жизни. Она, разумеется, всякий раз в это верила, но «этот раз» оказался вероломней некуда. Вся эта история смахивала на победу безнадежно слабого противника, воспользовавшегося всеми запрещенными приемами сразу…

Рита не любила уже… и, вероятно, платила за то, что и сразу не любила. Платила за зернышко брезгливости, за «делаю ему честь», за коварное бессознательное. Рука ласкала, а голова придумывала определения вроде «голодающий евнух». Марго изредка упражнялась в красноречии — чтобы написать наконец великую песню, — ловила за хвост четкость определений. Веня играл роль прекрасного материала для подобных экзекуций, и кое-что Марго рисковала произнести вслух. Она думала, что если у мужчины глаза кровью не налились, то он и не обиделся… Иначе что за мужик! Тут и аукнулось мамино воспитаньице в духе «дяди — петушки, тети — курочки», это псевдопервобытное толкование вопросов пола. Рита смотрела на Веню обожающими глазами, а где-то на уровне желудка признавалась себе: на безрыбьи, мол, и рак сгодится. Господь прощает такие игры только ловким обманщикам.

Потом Рите надоело ловить призрак за хвост. Потихоньку выяснялось, что с Веней они просто проводили жизнь на матрасе за чаепитиями, мечтами о приморском домике и воспоминаниями о бывших женах и одноклассниках. На это бы закрыть глаза, но ковшик, которым Марго благоговейно вычерпывала Веню, неумолимо скреб по дну. Если они шли за хлебом — Вениамин рассуждал о плохом хлебе, если они пили пиво — Веня трендел о хорошем пиве, но не здешнем. Если он терзал приемник, то ругал гитаристов. Сначала над этим можно было смеяться — потом стало несмешно. Однажды, в день неудавшийся и долгий, как испанская пытка, Веня несмело заговорил о браке — в условном наклонении. Вот, мол, если бы ты и я… Маргарита даже удивилась тому, что Венечка изменил своему принципу акына «пою, что вижу». Она встрепенулась, пробормотала нечто вроде «ну, конечно, я не против», но тут же почуяла, что даже вялой готовности к браку от нее никто не ждал. Она даже вздохнула с облегчением, будто закончился давно ожидаемый экзамен, на котором пронесло. Веничка, впрочем, любил задавать вопрос ради самого вопроса. Вроде того: «А сигареты ёк?» — «Да я сейчас сбегаю». — «Да не надо». И так раз двадцать на дню.

Веня был рассадником и вдохновителем «вопросительного» образа жизни. То бишь интеллигентного дуракаваляния. А эта зараза поприлипчивей сифилиса…

Иногда Яша смутно догадывался, что любит Веню. Но чаще думал: «Да пошел он…» Утром в тапочках неуместно радужной расцветки Яша выходил на общую кухню и радовался жизни с некоторыми оговорками. Просто иероглифы грязи на полу были слишком четкими. И он с удивлением вспоминал, что вчера, спьяну, лучше переводилась злосчастная рукопись французской дамской дребедени. Спьяну французский понимаешь лучше. Его невеста получала куда более высокие оценки по «языку любви». Она мало пила, можно сказать, пьянела от пробки. И лучше бы ей переводить эту рукопись, а он уж справился бы с ее шнурками на кроссовках. Такая уж у них была любовь: он ей завязывал шнурки, а у нее было лучше с произношением. Хотя и ни к чему все это. Одиночество — когда спинку некому потереть, не так ли? Но у Яши были гибкие руки — он прекрасно мылся сам, как, впрочем, он обходился и с другими удовольствиями.

И не только гибкие руки — еще и длинные острые ногти. Женщинам нравилось.

Выписавшуюся Маргариту встретили как выжившую после чумы. Лиза все время благодарно поминала имя Господа всуе, Толик принес торт, а в рукаве — коньяк, но, чтобы Ритоньку не расстраивать, пил его тайком в коридоре. Габе тихо к нему пристроился, и, чтобы не прослыть скрягой, Толик милостиво принял его в свою компанию. Хотя Леню он терпеть не мог.

Потом конспирацию отменили и опьянела даже Наташа. Теперь она не чуралась крепких напитков. Юнис загадочно отсутствовал. Хотя обещал поддержать праздник. Елизавета Юрьевна тихо пыжилась от ревности, стыдясь того и дивясь себе. Неожиданными откровениями Юнис успел оставить в Лизкиной смятенной душе запятую с многоточием. Лиза успокаивала себя тем, что никто об этом, к счастью, не догадывается. Даже Рита — ей не до этого. Она вдохновенно вещала:

— Больничка для сифилитиков — это ж курорт! Хлоркой пахнет только в туалете для персонала. Я специально проверяла. Помните хлорку? Она ж нас преследует с младенчества! В роддоме — хлорка, в яслях — хлорка, в больницах — хлорка, в школе — хлорка, мы вырастаем в хлорных парах, и посему мы, наверное, мутанты. Только богатые — люди, они хлорку не нюхают. Кстати, я там попробовала авокадо, соседке по палате приносили… что-то в этом есть… Нет, я непременно разбогатею, хотя бы к старости. Буду роскошной старухой в «Бьюике». Габе, ты хоть раз видел знойную старуху в «Бьюике»?

— Ты прелесть! — басил пьяный Габе, пачкая бороду в майонезе.

— Вот увидишь, если доживешь, конечно. Лично я собираюсь задержаться на этом свете надолго. Терять-то уже нечего, в раскорячку перед толпой студентов я уже полежала. Мой любимый профессор устроил мне сюрпризик, привел пеньков… Стоят, как на презентации пылесосов, пялятся, ни черта не петрят. А я нутром нараспашку, можно сказать, самым ответственным местом…

— Я бы возбудился, — вдруг вставил лирично настроенный этим вечером Яша, смущенно явившийся по Лениному приглашению.

— Ты не понимаешь! Тебе вообще этого никогда не понять. Гинекологическое кресло — это… вроде распятия для женщин. Это наказание господне… Я считаю, что прогрессивная медицина…

— Не нужно только, пожалуйста, богохульствовать. Прекратите бодлеровщину! — восклицала Наташа. Она хотела громкой игривой музыки, а ее то и дело заглушали.