подсвечники и падала прямо в горячий воск, снова поднималась и продолжала тыкаться во все стороны, как слепой котенок.

Агония длилась недолго. В какой-то момент, в очередной раз налетев головой на что-то твердое и острое, девушка отключилась.

Она не чувствовала, как тело упало прямо в расплавленные жаром свечи, в последний раз дернулось и застыло. Крики Кайла давно смолкли, остался только затихающий треск огня, окончившего пиршество и теперь готового отползти обратно в маленькую квадратную зажигалку.

Она не видела, как начало преображаться все вокруг, воскресая из пламени, словно птица Феникс. На месте обугленных скамеек как по волшебству из ничего появлялись новые. Книги, превратившиеся в пепел, снова возрождались и теперь стояли ровными рядами на полках церковной лавки. Там же лежали свечи – витые и прямые. Желтые и красные. Совсем маленькие и гигантские. На любой вкус и на любой грех. Спадая с сожженных икон, черные ошметки бумаги и дерева обнажали лики святых, искусно выведенных любящей рукой и взглядом. И пол, и стены, и огромная люстра – все преображалось, блестело и переливалось в последних отголосках угасающего огня.

Она не слышала, как пространство наполнилось голосами, читающими молитвы, и уютным треском зажженных свечей.

***

– Эй, ты в порядке? – Кайл сидел на полу, прислонившись к стене, и смотрел на зажженные свечи на многоярусной люстре, подвешенной под самым потолком. Рядом с ним, на деревянной скамейке, лежала Робин, свесив руки так, что пальцы касались гладкого, вытоптанного коленями молящихся пола.

Девушка открыла глаза и прислушалась к ощущениям в теле. Память еще не отошла от жутких картин недавнего пожара, но каждой клеточкой она чувствовала то, что описать можно только одним словом: возрождение.

– Что произошло? – прошептала она.

Кайл пожал плечами и погладил ее чуть дрожащие пальцы. Поднявшись с пола, он отошел к одной из икон и долго вглядывался в нее, силясь найти ответ, который всегда лежал на поверхности.

– Это было глупо, да? – вдруг спросил он и обернулся на Робин. Оливкового цвета глаза выражали грусть и растерянность, но в то же время слабый проблеск надежды.

– Глупо? – переспросила девушка и села на скамейке, поправив казавшееся чересчур коротким в обстановке храма полупрозрачное платье. Привычным жестом провела по волосам, ища съехавший на шею шелковый платок, но пальцы уткнулись в пустоту.

– Я всегда боялся сделать что-то не так, не заслужить лучшую жизнь после смерти. И только сейчас, когда это тупое тягостное чувство ушло вместе с сожженным заживо телом, я понял, что это было правильно. Это были лучшие мои решения – решения, принятые из страха попасть в объятия дьявола. И все, что делало их в моих глазах неудобными, – это только мои мысли о том, что так надо.

– Ничего не поняла, – вздохнула Робин и поискала глазами коробку, в каких обычно лежали запасные платки для прихожан.

– У меня очень набожный отец. Это он приобщил меня к церкви. Но первое время я чувствовал, что хожу туда поневоле. Не пойти на воскресную службу значило лишить себя кафе-мороженого на пути обратно. А это… – Кайл ухмыльнулся. – Потом, когда я вырос, а он сильно подряхлел, я водил его туда, потому что так было нужно. Он не смог бы без меня. И только когда отца не стало, я оказался с ощущением невесомости. Гравитация перестала работать и… В первое же воскресенье я решил, что ни за что не пойду в церковь. Отца нет. Зачем? И в тот же момент почувствовал непреодолимое желание. Знаешь, когда сам не понимаешь, что делаешь. Я пришел в храм встал позади всех – не пошел вперед, куда всегда тянул меня отец… И это… Это была лучшая служба. На которую я пришел сам, добровольно. Добровольно выбрал себе место. Добровольно подошел к иконам и поставил свечку.

– Почему же ты говоришь, что боялся? Если тебе нравилось.

Кайл опять тихонько засмеялся, боясь нарушить интимность момента, хоть и никого, кроме них, в храме не было. Погладив стоящий перед ним лик длинными тонкими пальцами, он подошел к Робин и сел рядом с ней на скамейку, захватив по дороге ярко-красный платок, одиноко лежащий на полке между книг.

– Это был единственный раз. Один единственный за всю мою правильную жизнь. Правильную по чужой воле, не по моей.

Девушка повязала на голову платок, оставив у лица пару прядей волос. Что это было? Привычка? Желание следовать правилам? Страх нарушить установленный порядок?

Приятная шелковая ткань нежно касалась кожи. Пусть это было привычкой, но зачем от нее отказываться, если становилось так хорошо?

– А что с тобой случилось? – решилась спросить Робин. Кайл был первым, у кого она спросила это.

– Ничего интересного. Пьяный придурок на старом шевроле и я на обочине. Два случайных человека, встретившихся не в том месте и не в то время.

– Мне жаль, – прошептала девушка. Ей не было жаль – скорее, все равно. Но сказать об этом было так же неприятно, как ходить в храме с неприкрытой головой.

– Не стоит, – оливкового цвета глаза улыбались. – Сейчас мне лучше, чем было. И разве может быть иначе?

– Может, – возразила Робин и впервые с момента их встречи и взгляда в эти такие похожие на любимые глаза вспомнила о Габриэле. Она все еще была полна решимости вернуться с ним в мир живых.

Девушка встала и пошла к выходу из церкви. Ее новое возрожденное тело, очищенное огнем, слегка пошатывалось, то ли от запаха ладана, то ли от мысли о том, сколько еще предстоит пройти, прежде чем она сможет добраться до берега с высокими волнами – прибежища парней и девчонок с начищенными воском досками для серфинга.

– Я хотел пойти в семинарию, – прошептал Кайл, не рассчитывая, что его кто-то услышит, но пустые стены храма сотни раз отразили его слова, долетев до девушки у самой двери.

Покачнувшись, она обернулась и посмотрела в такие знакомые глаза. В глаза оливкового цвета. Точно такие, как и ее собственные.

***

Двери храма захлопнулись за ней, навсегда замуровав Кайла Хитона в его самом счастливом дне. Дне, когда он впервые почувствовал силу собственной воли, свободной от обязательств. Если сначала ей показалось, что эта встреча была возможностью встретиться взглядом с такими любимыми глазами, то сейчас Робин была уверена, что это была встреча с самой собой. Это были глаза не Габриэля Хартмана. Это были ее глаза. И это были ее мысли, высказанные чужими губами.

Еще одна дверь была закрыта, чтобы девушка могла продолжить свой путь.

«Довериться чувствам».

Но сначала