Из греческого Жития святого Василия Нового[49] мы знаем о том, как далеко углублялись руссы в поисках добычи. Среди разоренных ими городов названы Ираклия (Гераклея) Понтийская на малоазийском побережье Черного моря и Никомидия на одноименном заливе Мраморного моря[50] — эти два города разделены почти двумястами километрами. Описание ужасов нашествия, предсказанного святым Василием, вошло и в славянский перевод его Жития, а оттуда — в «Повесть временных лет». По свидетельству византийского агиографа, варвары «…всю страну Никомидийскую попленивше, и многи язвы сътворивше, пожгоша все приморие Стегерско (по Босфору. — А.К.)… монастыри же и села… все огневи предаша, имениа не мало обою страну съвокупиша».

Еще подробнее о зверствах руссов рассказывают византийские хроники (из древнерусского перевода одной из них — Хроники Георгия Амартола — эти подробности перекочевали и в русскую летопись): «Много злодеяний совершили росы до подхода ромейского войска: предали огню побережье Стена (Стенона. — А.К.), а из пленных одних распинали на кресте, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в головы железные гвозди. Немало они сожгли и святых храмов». (Русский переводчик Хроники Георгия Амартола заменил греческое «Стеной» русским «узмен» — «узкое место, залив», добавив для ясности: «глаголемый Суд», а составитель «Повести временных лет» ограничился тем, что указал: «…и Суд весь пожьгоша»[51], что не вполне верно, ибо словом Суд называли не весь Босфорский пролив, а константинопольскую гавань Золотой Рог, куда русские так и не смогли прорваться. Еще одно исправление переводчика Хроники носит откровенно идеологический характер: говоря об особых муках, коим руссы подвергали представителей «священнического сословия», он исправил слово «священнический» на «ратный»; летописец же просто перечислил эту страшную казнь среди тех, которым подвергали всех пленных без разбора: «…и изымаху, опаце руце связываху, и гвозди железны посреди главы вбиваху им».)

Войны того времени отличались крайней жестокостью. Не являли исключения ни сами греки, ни тем более язычники руссы. В представлении византийцев последние были народом «жестоким и диким», превосходящим «в жестокости и кровожадности» все другие известные им племена. Само название, данное греками руссам, — «тавроскифы» — отсылало к ставшей уже нарицательной жестокости древних обитателей Тавра, и, как это нередко бывает, рассказы античных писателей об их легендарных зверствах переходили на новых носителей этого имени, подтверждая стереотипы и давая пищу новой легенде. Собственное же имя руссов страшило византийцев еще больше, ибо заставляло вспомнить библейские пророчества о зловещем «князе Роша» и грядущих с севера народах Го-га и Магога, посланных в преддверие конца света на казнь христианам; и «число их как песок морской» (Откр. 20:7). Пришедшие с севера орды руссов воспринимались просвещенными византийцами как гонцы этих чудовищных народов, вестники Апокалипсиса; их многочисленность и кровожадность, казалось, приближали грядущее светопреставление. Но, конечно, без наглядного подтверждения «звероядивой» жестокости этих северных «варваров», проливающих христианскую кровь у самых стен Царствующего града — столицы христианского мира, легенда не смогла бы получить дальнейшее развитие. Руссы, словно нарочно, демонстрировали свою приверженность самым кровавым языческим ритуалам, с особой изощренностью умерщвляя почему-то именно священников. Но, может быть, византийские хронисты хотели увидеть их такими? Ведь в войско Игоря входили в том числе и христиане—а значит, отношение руссов, включая самого князя Игоря, к христианству и христианам было по крайней мере терпимым. Наверное, по-своему прав был русский летописец, автор «Повести временных лет». Рассказывая почти в тех же выражениях о зверствах руссов во время предшествующего похода на Царьград князя Олега Вещего в 907 году («…и много убийства сотвори около града греком… овех посекаху, другиа же мучаху, иныя же растреляху, а другыя в море вметаху, и ина многа творяху русь греком…»), он в конце вполне резонно прибавил: «…елико же ратнии творять», то есть: «…как это обычно бывает в войнах».[52]

Но вернемся к событиям лета — начала осени 941 года. Положение руссов ухудшалось по мере того, как к столице стягивались греческие войска. Из Фракии подошли патрикий Вар-да Фока с отборным отрядом македонской конницы и пехоты и стратиг Феодор Спонгарий с фракийским войском; с восточной границы прибыл сам доместик схол Иоанн Куркуас во главе всего восточного войска. А это означало, что практически все главные силы Империи оказались сосредоточены против русского войска и командовал ими наиболее талантливый и наиболее авторитетный среди всех византийских полководцев того времени. За двадцать с лишним лет, в течение которых доместик Иоанн Куркуас занимал свою должность, он приобрел славу выдающегося полководца. Вспоминая имена самых прославленных воителей прошлого, его называли «новым Траяном» и «новым Велисарием», а его подвиги в войнах с арабами стали темой особого сочинения в восьми книгах (до нашего времени не дошедшего). В соответствии с принятой в Империи тактикой ведения войн, Куркуас расположил свои войска так, чтобы полностью окружить русское войско, не дать ему возможности совершать вылазки. Нападать на основные силы руссов греки до времени опасались, но отдельные отряды подвергались полному и беспощадному истреблению.

Наступила осень, а значит, надо было думать о возвращении. «У росов кончалось продовольствие, — сообщает византийский хронист, — они боялись наступающего войска доместика схол Куркуаса, его разума и смекалки, не меньше опасались и морских сражений и искусных маневров патрикия Феофана и потому решили вернуться домой». На суше руссы чувствовали себя куда увереннее, чем на воде, но путь на родину лежал по морю.

В сентябре того же 941 года, ночью, руссы попытались незаметно ускользнуть от стерегущего их византийского флота и прорваться к западному, фракийскому берегу. Однако патрикий Феофан был начеку. Второе морское сражение обернулось для русских новым и теперь уже окончательным разгромом.[53] Русские «были встречены упомянутым патрикием Феофаном и не сумели укрыться от его неусыпной и доблестной души. Тотчас завязывается второе сражение, и множество кораблей пустил на дно, и многих росов убил упомянутый муж. Лишь немногим удалось спастись на своих судах…»