* * *

Каждый день я ходил в котельную к Асмодею пить целебную воду. Наряду с этим во мне стала жить мысль, что если я съем творога, то обязательно поправлюсь. Я не знаю, откуда она пришла, то ли с времен еще предвоенных, когда от колита я спасался диетой, то ли из детства, но эта мысль овладела мной, и я стал, как маньяк, бредить о твороге. Сначала пытался просить, ко всем обращался, чтобы достали за проволокой, но все было тщетно.

Шли дни, к майору нас с Колей не вызывали, и мы по-прежнему работали в комендатуре.

Однажды, когда я пришел во двор кухни, чтобы спуститься в подвал кочегарки за водой, меня остановил военнопленный. Был он среднего роста, в суконной гимнастерке и синих командирских брюках, шинель небрежно накинута на плечи, пилотка суконная очень красиво сидела на голове, видно, что звездочка снята недавно, еще оставался след, сукно невыгоревшее. Вид его весь, подтянутый, совсем отличный от остальных, скорее походил на действующего командира Красной Армии, и лишь отсутствие петлиц говорило, что он тоже военнопленный. Лицо красиво и спокойно. Сказал, глядя мне в глаза:

— Ты рисуешь майора?

Ответил:

— Да, рисую.

И приготовился к неприятному разговору. Но он чуть улыбнулся:

— Я тоже, когда служил, был художником в клубе. Меня зовут Григорий Третьяк.

Я протянул руку и сказал, что я из Москвы, студент художественного института Николай Обрыньба.

— Вот что, — сказал Григорий и, прижав полу шинели, полез в карман, — ты хотел, чтобы поправиться, творог, я достал немного, возьми, раз тебе нужно. — И протянул мне эмалированную зеленую кружечку, завязанную тряпицей.

Это было как сон. Он отдавал мне творог. Просто так.

— Бери, — повторил Григорий. — Раз веришь, что поправишься, значит, поправишься.

Я взял, хотел что-то сказать, какие-то слова благодарности, но не смог, почувствовал, что могу заплакать, так было все неожиданно, и творог, и слова участия незнакомого человека. Глаза его, карие, спокойные, располагали к себе и вселяли уверенность, в нем была какая-то сила.

— Приходи ко мне, я во второй комнате по коридору, где кухонные рабочие. Скажи, что к Третьяку, да тебя Асмодей проводит.

У меня дрожали руки, и я, уложив бережно в сумку из-под противогаза творог, пошел искать место, где смогу съесть его и мне никто не помешает; удивительное чувство веры в целебность творога жило во мне с такой силой, что уже от обладания им мне казалось, что стало лучше, что я уже поправляюсь.

Спустился в кочегарку. Асмодей, узнав о Третьяке и его подарке, ухмыльнулся:

— Григорий — это человек! Сказал, что поможет, так поможет. Мы с ним в одном гарнизоне служили.

Творог был суховатый, видно было, что прошел долгий путь с воли, но я жевал медленно, запивал дистиллированной водой и чувствовал, как делается мне легче, как стихают боли. Да, вера — это великая сила. Уже назавтра я почувствовал улучшение, прошло еще два дня, и мне стало хорошо, я уже не жег хлеб, сушил его и ел сухари с водой, немного прибавляя творога, который прятал в холодном отсеке подвала.

Оказалось, это Асмодей рассказал обо мне Третьяку, и тот решил помочь. Передал заказ через переводчика за проволоку, одна женщина принесла переводчику, он — лагерному полицейскому, который и отдал творог Третьяку, получив за это махорку.

Так произошло мое знакомство с Гришей Третьяком. Еще я не знал, что жизнь нас столкнет близко в подпольной борьбе.

* * *

Николай Гутиев пригласил меня зайти к нему, в рабочую команду, где расположены комнаты переводчиков. В лагере есть свои переводчики — внутрилагерные, они ничего общего не имеют с переводчиками из комендатуры.

Рабочая команда отделена от всего лагеря проволокой, но нас пропустил полицай, знакомый Николая, и мы вошли на территорию, где стоит несколько четырехэтажных домов, бывшие квартиры комсостава гарнизона. Во втором подъезде одного из домов на всех этажах жили переводчики, хорошо или плохо знающие немецкий язык. Одни знали всего несколько необходимых фраз, другие, как Толя Веденеев, владели языком лучше немцев. У всех были свои судьбы, но все хотели выжить и потому назвались переводчиками. Среди пленных не считалось грехом быть переводчиком, так как мы знали великолепно разницу между переводчиками комендатуры, приехавшими за фашистами в Россию, как шакалы, чтобы нажиться, поживиться русской землей, и переводчиками внутрилагерными, переводившими команды и задания немцев рабочей команде: нарубить дрова, разгрести снег, вымыть полы и т. п.

Коля познакомил меня с очень хорошими людьми. Только вчера из их комнаты забрали одного переводчика, который до войны был преподавателем марксизма, по национальности еврея, он себя чувствовал настолько угнетенно, что не выдержал напряжения, и вчера нашли его в уборной. Он стоял на коленях перед унитазом, свесив в него голову, и, когда спросили, что он делает, сказал: «Дышу свежим воздухом. Только здесь я могу свободно дышать, всюду отравленный воздух». Его забрали в госпиталь, но, наверно, расстреляют. Вот и назавтра назначена проверка состава переводчиков, нет ли евреев.

Было уже поздно, идти через ворота без пропуска нельзя, и я решил остаться ночевать у Николая. Лег на столе, подмостив вещмешок под голову. Только заснул, вдруг крик команды — и надо мной стоит комендант лагеря, сам полковник новоиспеченный:

— Встать, жидовская морда!

Успеваю спустить со стола ноги, понимаю, что может он сразу отдать меня полицаям, которые плотной стеной стоят вокруг. Решение пришло мгновенно. Набрав воздуха в легкие, разражаюсь семиэтажными ругательствами. Комендант улыбается:

— Ну, это не жид! Пусть дрыхнет.

Они ушли, а мое тело начинала бить дрожь от прошедшей рядом беды.

* * *

Наутро нас с Николаем забрал Вилли и повел к Генриху. Мы опять рисовали в комендатуре, и я попросил гауптмана определить меня в рабочую команду, чтобы нам с Николаем можно было сразу являться и конвоир не искал нас по корпусам. Капитан дал приказ Вилли отвести меня к коменданту рабочего корпуса и определить с рабочей командой.

Рабочая команда имеет свой корпус и своего коменданта. В то время комендантом был Василий, фамилии его не помню, он был москвичом, работал перед войной шеф-поваром в гостинице «Москва». На вид ему было лет двадцать шесть — двадцать семь, лицо красивое, русского типа, светлые волосы с зачесом назад, зубы белые, ровные, очень обаятельная улыбка. Держался он дружелюбно и начальства особенно из себя не строил. Когда меня привел Вилли, Василий уже получил приказ и принял меня как земляка дружески, познакомил со своим переводчиком Николаем Орловым. Николай мне сразу понравился. Черноволосый, с карими глазами, хрипловатым голосом, он был артиллеристом в чине старшего лейтенанта. Помощники Василия, Александр и Ваня, оба были из Донбасса, оба служили в одной части с Василием. Александр — разбитной, зато Ваня — очень тихий и мягкий, он был старше их, но застенчивый и добрый, что было видно, даже если не очень присматриваться.