Карамзин передает немцу заполненные листы анкет. Через минуту полицаи выхватывают кого-то из-за стола и волокут к табуреткам. Полковник, как бы не замечая, продолжает прохаживаться вдоль столов, только кричит еще громче, ругает нас отборными русскими ругательствами:

— Двадцать пять лет вы ничего не делали при советской власти!…Теперь вас немцы научат работать!…Узнаете, что такое палки! Двадцать пять лет никто не имел права к вам прикоснуться! А теперь вас будут бить на каждом шагу! Учить работать на Великую Германию!..

Речь странная и очень двусмысленная. Потом мы ее обсуждали с Анатолием. Но сейчас мне не до того, я боюсь, что от такой подготовки наделаю ошибок на ровном месте.

Конвоир отсчитывает очередную партию, и мне приходится сесть за стол. Я все силы прикладываю, чтобы быть спокойнее, сосредоточиться, но вижу — и не могу отвести глаз — только это несчастное вздрагивающее на табуретках тело. За моей спиной останавливается полковник. Смотрит через плечо. Затем забирает листок анкеты и, просмотрев, говорит:

— Вот, сразу видно, что человек знает!

Мне даже не верится, что он сказал это не издеваясь, а просто похвалил, и я могу отойти от стола.

Встаю в строй и думаю: а что будет завтра, если ошибусь? — уже не двадцать пять палок, а все пятьдесят. Шепотом сообщаю о своих сомнениях Анатолию, он, не поворачиваясь, говорит:

— Что делать завтра, я придумал, положись на меня. К нему подошел немец-фельдфебель, о чем-то поговорил, Толя перевел:

— Фельдфебеля зовут Вилли, он австриец из Вены, будет нашим конвоиром.

Это вселяет надежду, так как все говорят, что австрийцы добрее других.

После экзамена в сопровождении Вилли идем в корпус, Толя меня успокаивает:

— Ты не дрейфь, я вот что придумал. Утром, когда все сядут писать анкеты, начнешь рисовать Димку-скрипача…

Димка тоже из Москвы, студент второго курса консерватории.

Наутро Вилли вновь привел нас в зал, и все уселись за столы записывать данные о связистах. Но нет очереди наших военнопленных, рвущихся делать связь.

Устраиваемся с Димкой у окна, и я начинаю рисовать его портрет. Вошел Вилли, подозвал Анатолия, Толя переводит:

— Пока немецкое командование отложило заполнение анкет.

— Господин фельдфебель, — говорит Толя, — среди нас есть художник из Академии художеств, он очень хочет вас нарисовать.

Вилли доволен, подошел ко мне:

— Садись и рисуй мой портрет.

Я сказал, что мне нельзя рисовать, я должен записывать связистов. Вилли, махнув рукой, повторил:

— Рисуй, писать не надо.

Этого мы с Толей и ждали. Усадил ефрейтора на место Димки и начал рисовать. Писари сгрудились, смотрят, как я рисую, болеют за меня, но все видят, что портрет получается очень похожий, и радуются, что не подвел я свою команду.

Когда я кончил, Вилли посмотрел портрет и тоже расхвалил. Теперь он хочет, чтобы я нарисовал его жену с фотокарточки, но такого же размера, как его портрет, он хочет послать оба портрета в Вену своей фрау. На фото красивая женщина, и трудно представить, что у ефрейтора Вилли такая милая молодая жена, а он — в кованых сапогах, шинели, конвоир в лагере военнопленных. Что он может написать, о чем рассказать своей жене? Нет ни романтики, ни героики, а есть служба чужому фюреру, служба для него унизительная, так как он должен унижать других и стеречь их от всего человеческого.

Портрет жены совсем восхитил Вилли, и он тут же отдает мне две оранжевых пачки тонких папирос. Это значит пятьдесят штук. Чуть-чуть не получалось по две штуки, ведь писарей двадцать семь, а разделить надо поровну. На помощь придет жребий, и кто-то должен ждать заработка моего от следующих портретов.

* * *

Вечером нам, команде писарей, приказано выдать «усиленный ужин». Мы получили по котелку жирного рыбного супа, по кусочку повидла величиной со спичечный коробок, густого, как желе, и хлеба по четверти буханки. В общем, царский ужин, нам даже во сне не могло привидеться такое обилие и такая вкуснота. Ели медленно, боясь объесться, страшно после голода жирно поесть; отставляли котелки, но руки сами тянулись, и опять мы сёрбали вкусный питательный суп. Повидло оставляем на утро. Но так хотелось попробовать, что многие ночью, лежа на нарах, отрезали по кусочку алюминиевой ложкой и держали во рту до полного растворения.

Утром, как всегда, построение, и нас, писарей, опять повели в зал бывшей столовой Боровухинского гарнизона, усадили за длинные столы. Толя Веденеев сел со мной рядом, может, что надо будет перевести, так как конвоир часто обращается ко мне, то принесет фото солдата, то его фрау и просит нарисовать. Сегодня я плохо себя чувствую, бурлит в животе и рези, болит низ спины. Пересиливаю себя и сижу смирно. Наверно, вчера много съел жирного, вот с непривычки и болит. К счастью, оказалось, что и сегодня писать не будем, нас отпустили в казармы.

Пришел и сразу лег на нары. Было очень плохо, все бегал в уборную, опять подвел меня желудок, видно, сказался мой довоенный колит. Толя привел молодого очень худого врача из госпиталя, они дружили еще в Москве и вот встретились, попали в один вагон, когда нас везли сюда. Звали врача Петром, еще недавно он был студентом мединститута, пошел в ополчение, но, как почти все мы, попал в окружение. Петр пощупал мой живот и сказал:

— Обыкновенная дизентерия. Дело серьезное в этих условиях. В госпиталь взять не могу, да и попадать в него нет смысла. Единственное доступное средство лечения — пить дистиллированную воду и есть уголь из пережженного хлеба, это очистит кишки от зараженной слизи.

Встал вопрос: где взять дистиллированную воду и где жечь хлеб? Толя предложил проводить меня в кочегарку, он имел пропуск на двор кухни, где работал дровосеком.

Толя Веденеев — высокий блондин с отблеском золота в волосах, веснушки делали его совсем золотистым; большие ноги и руки, очень умные глаза голубого с оттенком в синь цвета, курносый чуть нос. Очень молодой и очень обаятельный человек. Толю взяли на кухню рубить дрова. Но он этого не умел, да плюс худоба и слабость, которые делали его совсем беспомощным, и было, наверно, жалко смотреть, когда он размахивался топором и не попадал по полену. На кухне шефом был Карл Кюнцель, австриец из Гамбурга, удивительно добрый, веселый, заводной человек. Он долго стоял смотрел, как рубит дрова Анатолий, потом решительно подошел, взял топор и поколол все поленья. У него это получалось артистично. А Толе сказал:

— Иди скажи на кухне, что все порубил. А то, с твоим умением, выгонят тебя и не получишь еду. Я привык рубить с детства, а ты не умеешь, но парень ты хороший.

На следующий день Кюнцель опять наколол за Толю дрова. Так, вместе с шефом кухни, и зарабатывал Толя свою баланду. Стоял на часах, чтобы никто не увидел, а Кюнцель быстро рубил. Все это Толя рассказал мне по дороге на кухню.

Спустились вместе по крутой лестнице в огромное помещение котельной. Посередине стоял двигатель, у топки возились двое, один — с широкой фигурой, льняными волосами, мягкими чертами лица и плосковатым курносым носом, этого окающего блондина с Волги прозвали Асмо-деем, за то что он в подвале все время работает. Другой был, как бы в контраст ему, — худой и изящный, это наш Димка-скрипач, студент Московской консерватории по классу скрипки, которого я на днях рисовал. Узнав, что нам нужно, Димка охотно набрал котелок горячей дистиллированной воды, а Асмодей сунул хлеб на железном прутке в топку. Хлеб вспыхнул и почернел. Было жалко хлеба, но ничего не поделаешь.