— Какой демонстративный жест, — говорит Амели. Я с обидой смотрю на нее.

— Именно так. Мы стали парой. Он зашел в дом, попил чаю с отцом и братьями, а затем мы поиграли в «Четыре в ряду». Я разбила его в пух и прах.

До того вечера в нашем доме всегда стояла безрадостная тишина, прерываемая только тиканьем часов, шипением выгорающего в камине угля и периодическими ссорами и пьяными выходками. Своим приходом Стиви согрел наш дом.

— Мы были неразлучны весь пятый и шестой класс. Мы любили друг друга так, как можно любить только в ранней молодости. Мы вместе учились, читали стихи, он пел и играл на гитаре. Для нас было очевидно, что мы пойдем учиться в один университет. Я всегда считала, что Стиви вытащит меня из Кёркспи. Главной причиной моего влечения к нему была его непохожесть на окружающих. Я подождала, пока Стиви определился с выбором, и подала документы в тот же университет. Мы оказались в Абердине. Там очень хороший университет, но даже тогда я уже была немного разочарована тем, что мы не отправились куда-нибудь еще дальше.

— А твой отец не возражал против того, что вы решили ехать вместе?

— Он никогда не лез в мою личную жизнь. И ни в какую другую тоже. Думаю, он просто был рад, что я еду учиться и не буду обивать каблуки в Кёркспи.

Я приукрашиваю действительность. Не думаю, что Амели поймет меня, если я скажу ей, что мой отец был рад, что я просто исчезла с его глаз. Ему было все равно, чем я занимаюсь, — лишь бы, чего доброго, не вернулась обратно. Только однажды он высказался в том смысле, что университетское образование пойдет мне на пользу: «Станешь поласковей и вообще». А Стиви он посоветовал заняться каким-нибудь ремеслом: «Ты, парень, научись делать что-нибудь руками, а то закончишь как и все остальные — будешь с шантрапой в забегаловке штаны протирать».

— Может, все бы обернулось по-другому, если бы мама была жива. — В голосе у меня дрожит жалость к себе.

С чего надо начать, чтобы толком объяснить все Амели? Держу пари, что, если бы мы играли в ассоциации, на слово «детство» она бы ответила такими словами, как «лето», «телевизор» или «сладости». Моими ассоциациями были бы «уныние», «страх» и «вина». Мой отец полагал, что конфеты, центральное отопление и даже добрые отношения в семье были излишествами, без которых мы вполне могли обойтись. Он был уверен, что жизнь на северо-востоке Шотландии неразрывно связана с лишениями, и не считал нужным бороться с ними, а даже любил их. Ему не доставляли неудобства ни жесткие стулья, ни холод, ни ледяной ветер. Но главной отличительной особенностью наших с ним отношений было его глубокое недоверие ко мне.

Мой отец был промысловым рыбаком, а рыбаки — суеверные люди. Все эти поверья передаются из поколения в поколения, и, может быть, раньше, до появления сложного навигационного электронного оборудования и современных средств поиска рыбы, они были оправданны, ведь промысел в большой мере зависел от удачливости рыбака. Никогда не лишне подкрепить свои шансы.

Суеверий, в которые отец верил и согласно которым организовывал свою жизнь, было бессчетное количество. Считалось, что нельзя называть лодку именем, оканчивающимся на гласную, нельзя красить лодку в голубой цвет, покидать порт в пятницу, брать на борт священника, свистеть, находясь в море. Беду приносили кролики, а также свиньи и женщины — женщины в особенности. Я думаю, что это глубоко укорененное недоверие к женщинам может брать начало в мифе о губящих корабли сиренах — или в простом женоненавистничестве. Нас и близко не подпускали к лодкам. В семьях рыбаков существовали особые правила, разъясняющие, как и когда женщины должны были мыться, работать по хозяйству, печь хлеб и даже расчесывать волосы.

Мой отец произвел на свет четырех сыновей и считал, что не обделен удачей, — но в тот день, когда родилась я, море забрало одного человека из его команды. Он решил, что это из-за меня. Он и помыслить не мог о том, что винить надо было ужасную погоду и бурное море.

Он окончательно утвердился в мысли, что я черт в юбке, когда увидел, что я расчесываю волосы, в то время как братья были в море. Он орал на меня, говорил, что я настоящее проклятие. Я что, хочу, чтобы они все погибли? В тот вечер умерла мать. Некоторое время после этого я и сама верила в свою способность приносить несчастье. «Бич сечет до мяса — вина до нутра». Сейчас, когда я сижу в теплой, чистой кухне Амели, эта суеверная чушь кажется мне невероятной. Скорее всего, я не смогла бы объяснить ей хоть что-нибудь.

Но мне и не приходится этого делать, поскольку Амели спрашивает:

— А что думали его родители?

— Родители у него были в разводе. Своего отца он годами не видел. Он жил с матерью, которой я нравилась. Она была рада, что мы едем вместе. Она придерживалась старомодного и по существу неверного мнения, что я уберегу его от беды.

— Когда вы поженились?

— Мне было девятнадцать.

— Так мало!

— Мне как раз это и нравилось, нравилось, что у нас впереди целая вечность. Я была уверена, что мы никогда не расстанемся. — Я замолкаю и думаю о том времени, когда я еще верила в слово «никогда». Это почти физически болезненно. — Мы так любили друг друга! Для нас это был логичный, само собой разумеющийся шаг — хотя при теперешних обстоятельствах он кажется глупым. Забавно, что взгляд в прошлое показывает события совсем в другом ракурсе. Сама идея пожениться родилась за одну минуту. Не успев отойти от похмелья после ночной пьянки, мы отправились в бюро записи актов гражданского состояния. Свидетелей притащили с улицы. И хотя Шотландия — это все же не штат Невада, нам обоим было больше восемнадцати, так что оформить брак не составило труда. Это было романтично. Что-то вроде приключения.

— Что пошло не так?

— То, что должно было. Мы были слишком молоды. Нам почти сразу же стало стыдно своего поступка, мы испугались и не решились рассказать о нем ни родителям, ни кому-либо еще.

— Вы подумали, что они рассердятся?

— Я подумала, что это только мое со Стиви дело. Что-то вроде этого. Мы лишили мать Стиви возможности показаться на людях в шляпе. Мой отец, наверное, слегка обиделся бы на то, что от него скрыли достойный повод как следует напиться, — но одновременно вздохнул бы с облегчением — ведь ему не пришлось оплачивать свадьбу. — Я смущенно пожимаю плечами, словно извиняясь за ошибку молодости. — Я думала, что, выйдя замуж, стану более независимой, однако этого не случилось. Я чувствовала себя просто глупо. Мы знали, что все отнесутся к нашему поспешному бракосочетанию как к идиотской, безответственной шутке, потому что… ну, ведь именно так и было. Мы молчали, поскольку не хотели услышать то, что и так знали.

Амели встает, берет печенье из вазы на буфете и снова садится. Она предлагает мне шоколадный диджестив. Обычно я к нему неравнодушна, но в этот раз отрицательно качаю головой. Амели двумя укусами приканчивает одно печенье и принимается за следующее.

— Пока мы учились в университете, все было нормально. Мы даже в каком-то смысле наслаждались нашим маленьким секретом. Мы жили в общежитии, у нас не было практически никаких обязанностей. Мы были просто большими детьми, играющими в семейную жизнь. Мы столкнулись с реальной жизнью только после получения диплома. Мы переехали в Эдинбург. Жить там оказалось дорого.