У нас не было денег и не было работы, а когда мы все же нашли работу — дерьмовую и низкооплачиваемую, — деньги у нас все равно не задерживались, потому что мы платили за квартиру.

Я рассказываю о том времени, и у меня холодеют пальцы на руках и ногах. В нашей продуваемой всеми ветрами квартире всегда было холодно. Так же холодно, как в Кёркспи.

— Стиви твердил, что хочет быть музыкантом, но в Эдинбурге это было практически неосуществимо. Все говорили, что нам надо двигаться на юг или даже за границу. Но Стиви не хотел. Он полагал, что его талант кто-нибудь обнаружит, пока он будет, напевая, жарить картофель фри в «Макдоналдсе». Понемногу я начала его ненавидеть за это. Мне казалась абсурдной его вера в то, что в один прекрасный день кто-нибудь крикнет: «Эй, ты, с солонкой! Ты именно тот парень, кого я искал». Но все стало еще ужаснее, когда он отказался от мечты сделать что-то в своем собственном стиле и полностью посвятил себя подражанию Элвису Пресли.

— Полностью? А что, он и раньше этим занимался?

— Он выступал перед публикой в облике Элвиса, еще когда был ребенком. Мать возила его по клубам, в которых собираются рабочие. Я видела фотографии. Можешь себе представить? И что это за мать такая, что одевает десятилетнего сына в голубой клеш и заставляет петь в зале, полном пьяных мужиков?

— Ему это не нравилось? — спрашивает Амели.

— Нравилось, и еще как!

— Если ему это нравилось, тогда с матери взятки гладки. Она ему ничего плохого не сделала.

Меня раздражает привычка Амели подходить ко всему с позиций разума.

— Но зато какое это зерно для будущего ростка мечты! Бесполезной и безвкусной мечты. Разве нельзя было направить его талант в другое русло?

— Возможно, она делала все, что могла.

— Да. — Я киваю. Возможно, насчет его матери я и пережимаю — но все же я в этом никогда ее не понимала. — Когда с деньгами у нас стало совсем туго, он уцепился за безумную идею снова петь по клубам. Неприятнее всего то, что он на самом деле очень хорош. Вечер за вечером мы проводили в убогих кабаках. Стиви, облачившись в свой маскарадный костюм, пел чужие песни. Меня ужасала мысль о том, что остаток жизни я проведу шатаясь по грязным притонам. — Я горестно вздыхаю.

— Теперь я лучше понимаю твою ненависть к двойникам Элвиса, — говорит Амели.

— Но и мои шансы начать приличную карьеру тоже оставляли желать лучшего. Я и понятия не имела, что собираюсь делать со своей жизнью, и поэтому медленно погружалась в депрессию. Я хотела уехать, но чувствовала себя будто в ловушке из-за того, что мы со Стиви были женаты. Прошло немного времени, и люди начали спрашивать нас, когда мы поженимся. Мы как-то все не могли подойти к тому, чтобы объявить, что мы уже состоим в браке. Другие, более проницательные люди начали спрашивать, почему мы еще вместе — ведь у нас теперь определенно разные планы на будущее. Мы были не в состоянии объясниться ни перед теми, ни перед другими. Наш пикантный секрет превратился в висящий над нами дамоклов меч.

Прошло еще немного времени, и мы начали ссориться. Затем быстро докатились до настоящих скандалов. Мы с пугающей скоростью пикировали с высот первой любви в отвратительное болото худшего из видов семейной жизни. Поэтому я ушла.

— Прямо так?

— Прямо так.

— А почему вы не развелись?

— После моего ухода мы больше ни разу не виделись.

— Вы больше не… — Амели настолько поражена, что не в силах закончить предложение. — Как ты могла быть такой беспечной? Такой безответственной? Многие люди женятся в молодом возрасте, совершают ошибки. Вопрос, с кем ты хочешь провести остаток жизни, очень непрост. Многие в первый раз отвечают на него неправильно. Но ты должна была оформить развод.

Я киваю. Я и так знаю — и всегда знала, — что должна была оформить развод, но ведь часто необходимые и разумные вещи так трудно сделать. Проще притвориться перед самой собой, что ничего неприятного вообще не произошло.

— И почему ты приняла предложение Филипа? Почему ты и тогда ни в чем не призналась? — спрашивает Амели.

Это, наверное, самый тяжелый вопрос из всех. Я собираюсь с духом.

— Филип сделал мне предложение спустя двадцать минут после того, как я узнала, что Бен погиб. Я даже не успела сказать ему об этом. Я была так напугана. Ты должна…

Я не заканчиваю предложение. Она должна понять. Она должна понять, что мне нужно было ощутить какую-то опору в жизни, а у меня не было ничего реального и определенного, кроме того, что я люблю Филипа, а он предложил мне выйти за него замуж. Мне хотелось чувствовать себя в безопасности — и поэтому я сказала «да».

Дело было не в банковских счетах и практических навыках, а в чем-то другом. В чем-то, что мне трудно описать словами. Может быть, это имело отношение к его квартире, а в особенности к ворсистым коврам кремового цвета — таких пушистых и роскошных ковров я не видела никогда в жизни. Или к фотографиям в серебряных рамках, которые показывали, что Филип знаком с большим количеством красивых людей, живущих красивой жизнью. Так, по крайней мере, казалось при взгляде на эти фотографии. На них даже старухи выглядели невозможно стильно — серебряная седина, черные брючные костюмы, шикарные бриллианты. Ни следа бигуди или растянутых чулок.

Я не решаюсь поднять глаза на Амели, поэтому не знаю, обиделась она или поняла.

— Значит, по-твоему, в этом виноват Бен?

— Нет! Амели, как ты могла так подумать?! — вскидываюсь я. Я заставляю себя посмотреть ей в глаза, чтобы она видела мою искренность. — Я любила Бена. Я бы никогда не стала использовать его гибель для оправдания моих жизненных трудностей. Но именно из-за того, что Бен был мне близким другом, я в тот момент оказалась не в состоянии ясно мыслить.

Амели, кажется, принимает такое объяснение. Она делает глубокий вдох и выпускает воздух через нос.

— А что, до свадьбы у тебя не было возможности сказать ему, что ты уже замужем?

— Я пыталась. Ты никогда не попадала в ситуацию, когда тебя с кем-то знакомят, а ты тут же забываешь, как зовут нового знакомого? Ты встречаешься с ним снова и снова и каждый раз бормочешь что-то нечленораздельное, лишь бы не признаваться, что ты не помнишь его имени. И момент, когда ты еще можешь спросить, уже упущен.

— Я понимаю, о чем ты говоришь.

— Вот. Со мной было примерно то же самое, только в миллион раз труднее и страшнее. Как я могла сказать: «Кстати, Филип, я не говорила тебе, что уже замужем?» Я хотела что-то сделать, правда хотела. Но по мере того как наши планы насчет свадьбы обретали форму, возможностей для признания становилось все меньше… — Я замолкаю. Я положилась на авось, и этому нет другого объяснения, кроме того, что я трусиха. Жалкая трусиха, решившая, что все как-нибудь само образуется.

Мы с Филипом не стали откладывать свадьбу, но короткий срок, отпущенный на приготовления, не помешал нам организовать ее на высшем уровне. На это большое действо было приглашено больше двух сотен гостей. Я намеревалась пустить пыль в глаза. Смерть Бена оставила во мне чувство уязвимости и страха. Я не просто испугалась того, что если я не вцеплюсь в жизнь мертвой хваткой, то в следующий раз автобус найдет меня — хотя, конечно, было и это. Но больше всего меня пугала мысль о том, что если я умру завтра, то не оставлю после себя ничего, никакого следа.