Таким образом, можно вполне удостовериться, что Н.В. Рузский даже по прошествии 2,5 лет войны все еще находился в плену рутинных тактических представлений о незыблемости собственной позиции и линии войск. Вместо собственного массированного контрудара по собственному почину в избранном направлении генерал Рузский прежде всего беспокоится о подаче подкреплений на атакованный противником участок общего фронта, предоставляя врагу инициативу действий и ограничиваясь лишь парированием ударов немцев. Такие взгляды были неудивительны в 1915 г., когда русские армии отступали перед подавляющим материально-техническим превосходством противника, но после Брусиловского прорыва, где русские впервые после 1914 г. диктовали неприятелю свою волю, вряд ли были уместны. Ведь недаром же, если на Совещании 1 апреля 1916 г. два главкома из трех отказывались наступать, то теперь, год спустя, никто даже и не думал об обороне; разница заключалась лишь в задачах и назначении главного удара. Уже ив 1915 г. воплощение в жизнь таких тенденций приводило к фронтальному распылению резервов и вовлечению их в общее отступление, результатом чего становились излишние потери. К 1917 г. русские армии пополнились численно и материально, впервые после 1914 г. вновь получив реальную возможность на равных помериться силами с противником.

Таким образом, думается, что Н.В. Рузский стал «достойной» сменой А.Н. Куропаткину на посту главнокомандующего армиями Северного фронта: Ставка наметила широкомасштабное наступление на всех фронтах, чтобы закончить войну в 1917 г., а генерал Рузский думает об обороне и строительстве соответствующих железных дорог для обороны. Бесспорно, что такая дорога была нужна, но ее строительство в любом случае не успевало к весеннему наступлению. Зачем же тогда указывать на это в своем мнении М.В. Алексееву? Но если А.Н. Куропаткин никогда не пользовался славой крупного полководца вообще, то в отношении Н.В. Рузского дело чуть ли не до сих пор обстоит как раз наоборот. Участник войны вспоминал, что Н.В. Рузский — это «болезненный, геморроидальный старик, не обходившийся без сестры милосердия еще в Японскую войну. Он считался хорошим стратегом и сделал блестящую карьеру в большую войну, где под конец командовал Северным фронтом»{72}. Сам же император, поменяв одну стратегическую бездарность на другую, разменял преданного себе лично монархиста на сторонника буржуазной оппозиции. Вот и не говори после этого, что Николай II не копал себе могилу собственными руками!

Как бы то ни было, план кампании 1917 г., составленный ген. М.В. Алексеевым, был утвержден Верховным главнокомандующим императором Николаем II 24 января 1917 г. Согласно утвержденному плану, русские войска наносили главный удар силами Юго-Западного фронта в общем направлении на Львов. Северный и Западный фронты проводили ряд вспомогательных операций на Шавли (Северный фронт) и Вильно (Западный фронт). Румынский фронт обязывался занять Добруджу усилиями 1-й и 2-й румынских армий при поддержке русской 6-й армии. Прекрасно зная Рузского и Эверта, генерал Алексеев более не доверил им главного удара, ограничив их действия ударами севернее Полесья вне связи с Юго-Западным фронтом. В то же время, чтобы не позволить двум фронтам ограничить себя локальными задачами, заведомо обреченными на неуспех, наштаверх решил связать их задачи воедино. Алексеевым предусматривались совместные действия Северного и Западного фронтов в наступательных операциях севернее Полесья по сходящимся направлениям после прорыва обороны противника. Для этого бывший генерал-квартирмейстер Генерального штаба (перед войной) и Ставки первого состава ген. Ю.Н. Данилов составил «соображение о комбинированном наступлении армий Северного и Западного фронтов» по указаниям главкосева Н.В. Рузского.

Надо отметить, что главкосев твердо держался принципов повышения властных прерогатив главнокомандующих фронтами, независимых от Ставки Верховного главнокомандования. Продолжая свою линию псевдоинициативности, начатую с началом войны, когда командарм–3 не пожелал исполнять распоряжений начальника штаба Юго-Западного фронта ген. М.В. Алексеева, генерал Рузский заявил на Совещании 17–18 декабря, что обстановка на фронтах виднее самим главнокомандующим фронтами. По его мысли, Ставка якобы не имеет возможности обнять всех мелочей, а потому может лишь давать задачи, предоставляя право их исполнения всецело в руки фронтового командования («иначе мы не командующие»){73}.

Действительно, вопросы урегулирования взаимозависимости между штабом Ставкой и фронтами так и не были отрегулированы до конца войны. Подчиняясь напрямую лишь самому императору Николаю II, не вмешивавшемуся в стратегию, главкомы всегда имели возможность пролонгировать указания начальника штаба Верховного главнокомандующего. Видя это, и не имея воли и решимости настаивать на своем перед царем, ген. М.В. Алексеев был вынужден скрепя сердце наблюдать, как фронты губят его планы. Самый яркий пример — действия штаба Западного фронта в кампании 1916 г. Отсюда и принцип ведения компромиссных уговоров, а не твердых и даже жестких приказов.

Последней войсковой операцией, проведенной под эгидой ген. Н.В. Рузского, стало наступление 12-й армии ген. Р.Д. Радко-Дмитриева на Митаву в конце 1916 г. Причем, что характерно, главкосев устранился от ответственности за исход операции, всецело переложив ее на командарма–12. Не исключено, что Рузский не стал мешать Радко-Дмитриеву еще и ввиду дружеских между ними отношений. Недаром же в 1918 г. они погибнут вместе, с еще несколькими жертвами драмы Гражданской войны.

Русская 12-я армия располагалась на крайнем северном фасе Восточного фронта, примыкая своим правым флангом к Балтийскому морю. По отношению к противостоящему противнику (8-я германская армия ген. Б. фон Мудра: 99 батальонов, 567 орудий) рижский плацдарм, занимаемый 12-й армией Северного фронта, охватывал неприятельский левый крайний фланг, предоставляя выгодное исходное положение для развития наступательных действий в направлении Митава — Шавли. Прорыв по митавскому шоссе и овладение древним прибалтийским городом (отданного врагу 2 августа 1915 г. в результате поражения в Риго-Шавельской оборонительной операции) нарушало сообщения всего северного участка немецкого тылового района. Генерал-квартирмейстер штаба германского Командования на Востоке ген. М. Гофман писал: «Рижский тет-де-пон был самым чувствительным местом для всего нашего фронта. Если бы русским удалась сильная атака от тет-де-пона, примерно в направлении на Митаву, то весь наш восточный фронт должен был бы отойти назад»{74}.

Замышляя наступление, командарм–12 должен был проводить его на собственный страх и риск: штаб фронта во главе с Рузским отстранился от ответственности за исход операции. Резервов для развития успеха, если бы он и был достигнут, армия не получила. Повторялась та же ситуация, что и под Лодзью в 1914 г., когда генерал Рузский фактически покинул вверенные ему армии, оставив командармов без единого руководства со стороны штаба фронта. Однако нельзя не признать, что главкосев все-таки решился на производство Митавской операции, ибо на совещании 17–18 декабря в Ставке, где обсуждалось оперативно-стратегическое планирование действий армий Восточного фронта в 1917 г., он отстаивал идею нанесения главного удара на Северном фронте в кампании 1917 г. как раз в районе Рижского плацдарма. Подразумевалось, что такое наступление разом сдвинет весь германский фронт с севера, что облегчит задачи соседних фронтов в предстоящем наступлении.