Его чахоточную бледность, его румянец, яркий, как переспелая рябина. Его узкие губы, такие живые, такие резкие, будто бы выточенные злым скульптором. Эти губы пребывали в вечном движении, то склеиваясь друг с другом в единое целое, то вдруг расползаясь, рисуя трещину рта. Мне она виделась уродливой, но тогда… тогда я замер, пораженный этим лицом, как молнией.

Я не любовался, я ужасался, но и ужас был прекрасен.

Эстер Джейн Говард, супруга доктора Говарда, человека, в сущности, никчемного – как она сама считала, – была подобна сладостному ночному кошмару. Но, верно, не нашлось бы человека, который согласился бы со мной. Прочие видели в ней всего-навсего женщину, почтительную жену, любящую мать…

Но я и Роберт – мы знали правду.

Он держал ее за руку, аккуратный тщедушного вида мальчонка, который был слишком робок, чтобы присоединиться к другим мальчишкам. Те же в его слабости видели веселье для себя. Они отбегали, корчили рожи, грозили кулаками, не смея, однако, кричать, поскольку матери их и отцы были рядом и уж точно не похвалили бы подобные проделки.

Но и сейчас, находясь в безопасности, Роберт вздрагивал, отворачивался, а лицо его бледнело от бессильной ярости. Стало ли мне жалко его, такого беспомощного? Отнюдь.

Люди постепенно расходились, слишком погруженные в свои заботы, чтобы заметить кого бы то ни было. И Эстер Говард с сыном ничем не отличались от прочих. Они шли по улице, и я брел следом, ведомый тем же неясным чувством. В нем не было ничего от любопытства, скорее уж меня терзала некая пустота, вдруг зародившаяся в глубине моей спокойной души. И эта пустота разрасталась, занимая всего меня, превращая в некий сосуд, который спешно заполнялся запахами, звуками, движениями. В нем нашлось место небу и солнцу, дощатым домам и тележному колесу, насаженному на деревянную ось. Колесо поворачивалось и скрипело, надсадно, тоскливо. Скрипели и кости Эстер Говард, но гораздо тише. И другой навряд ли обратил бы внимание на этот звук. Меня же он манил, как манит голос оленухи венцерогого лесного короля, как жажда странствий манит птиц, а золото – скупцов. И не в силах совладать с собой, я шел, ослепленный ужасной ее красотой, думая лишь о том, что хочу быть этим мальчишкой.

Тогда это желание было спонтанно. И сумей я остановиться, удалось бы избежать многого, что случилось позже. Но разве я сумел? Я проводил их до дома, белого нарядного дома, самого красивого из всех в нашем городишке. И там, на пороге, женщина наклонилась к мальчишке и поцеловала его.

Сердце мое вспыхнуло.

По сей день не знаю, какое именно чувство испытал я. Ярость? Обиду? Зависть? Я убежал и бежал, даже когда не осталось дыхания. И упав обессиленный, я лежал, глотая воздух и слезы.

– Никогда! – крикнул я куропатке, которая выползла с выводком говорливых птенцов – а птицы и звери совершенно не боялись меня – и принялась квохтать нечто укоряющее. – Никогда я не вернусь туда!

И следующий день ушел на то, чтобы сдержать слово.

Я лишился покоя. Я ходил по собственному дому и думал о том, похож ли он изнутри на дом Говардов. Я брал в руки вещи и снова думал – понравятся ли они ей? Я открывал консервы с фасолью, которых в подвале было неисчислимое множество – и думал, что она-то готовит сыну обед.

Ночью я не мог уснуть. А утром, сломленный собой же, отправился в город.

О нет, сначала я умылся. А мылся я редко, как и прочие мальчишки моего возраста, испытывая явное предубеждение к воде. Но сейчас, оттирая грязь с кожи, выгребая репьи из волос, я представлял, как она увидит меня и воскликнет:

– Надо же! Какой чудесный ребенок!

А потом обнимет и поцелует.

Конечно же, ничего подобного не могло произойти, но разве не имел я права помечтать?

Итак, я с легкостью нашел нужный мне дом, но не решился постучать в дверь. Стоило приблизиться, ступить на лужайку, как меня сковало странное оцепенение. Я отступил, найдя средь груды бочек подходящее для наблюдения место. Ждать пришлось недолго. Но случившееся дальше не имело отношения к Эстер. Сначала до ушей моих донеслись громкие вопли, к голосам добавлялся собачий лай, а затем я увидел и людей.

Те самые мальчишки, которые позавчера стояли у церкви, почти столь же чинно и благопристойно, как их умудренные опытом отцы, неслись по дороге, визжа и прыгая. Они были красны от пыли и грязи, раззадорены забавой и оттого не заметили меня. Того же, кому случилось попасть в руки этой человечьей стаи, я не сразу и узнал.

Его толкали, пихали, щипали, валили на землю… над ним смеялись, радуясь беспомощности, но он не плакал. Закусив губу, он вставал, шел, будто бы не замечая никого вокруг, но снова падал.

И тогда я, сам не знаю почему, покинул свое укрытие.

– Эй вы! – крикнул я, потому как стая способна была понимать лишь крик. – А ну прекратите!

– А не то что? – спросил Сэмми, сынок пекаря, росший большим, толстым и очень злым, как если бы ему случалось подолгу голодать.

– А не то я тебе всыплю! И так, что мало не покажется!

Он захохотал, уверенный в собственном превосходстве, ведь ростом и телосложением я мало отличался от того, за кого вздумал заступиться.

– Поглядите на него! – крикнул Сэмми, предчувствуя новую потеху. – Поглядите на него!

И прочие поглядели, они обступали меня тесным кольцом, пялясь, трогая, толкая. Когда чьи-то пальцы ухватились за мою рубашку и дернули, раздался громкий треск.

– Всыплешь мне, значится? – Сэмми ухмылялся, и круглое, как индейская лепешка, лицо оказалось слишком близко, чтобы не ударить. – На от…

Он швырнул обрывок рубашки мне в лицо, и я ударил. Я бил в ноги и под ноги, опрокидывая его, такого сильного, на землю. А сам же бросался сверху, молотя руками что было сил. И удары мои встречали мягкое податливое тело. Сэмми ухал. Его руки шевелились, но слишком медленно, чтобы попасть в меня.

Его ноги скребли землю.

Его лицо было красно от крови…

Вокруг орали.

Наверное, я мог бы убить Сэмми, не со злости, но по незнанию собственной силы и хрупкости человеческого тела. Но наступил момент, когда меня остановили.

– Хватит ему, – сказал мой второй соперник и сдернул меня с Сэмми. – Хватит!

Сэмми отползал, зажимая обеими руками нос. Бровь его вспухла, а левый глаз заплыл. Прочие же мальчишки исчезли.

– Тебе достанется, – сказал тот, кто все еще держал меня за руку. – Старик Сэмми злой как черт.

– И что?

– Меня Робертом звать, – он вытянулся и подбородок задрал, стремясь оказаться выше. – Роберт Говард. И я желаю изъявить тебе благодарность.

Он был грязен, растрепан, но умудрялся держаться с таким изяществом, что совершенно сразил меня, и я не нашел ничего лучшего, как ответить:

– Пошли на пруд.