Видит Иван Петрович Тамарины фокусы. Поддается.

– Ну… ну кому еще? – Тамара всхлипнула. – Кому надо маму убивать? Она же… она же по-честному хотела. На всех поделиться.

– Три семьи и четыре доли. Две четверти – больше одной трети. Как вы полагаете, это могло бы стать мотивом?

Да. Нет. Не знаю. Выберите нужный вариант. Деньги – объективная реальность мира. А голуби – миф. Страшная сказка для взрослых…

– Или имеется другой вариант, – Иван Петрович вытянул руки, точно желал добраться до Тамары. – Год назад погибли ваша сестра и племянница. Сейчас – ваша мать. Орудие убийства в обоих случаях – топор. Остается вопрос: кому ваша семейка настолько поперек горла встала?

– Тише, Тома, тише… – шептал Васька, уткнувшись в волосы. Его дыхание щекотало, мешая сосредоточиться. – Он – идиот. Сам не понимает, что говорит.

Тамара сидела у окна. За окном лежал сад, разрезанный дорожками на асимметричные сегменты. Как куски мозаики, на которой лохматые деревья и неряшливый кустарник, забор, поле и кусок дороги. Она прячется под горизонтом, словно желает убедить, что за этим горизонтом ничего больше нет.

– Давай уедем отсюда? – Тамара вывернулась из объятий мужа.

Подойдя к окну, она толкнула створки. Раскрылись, впустили прогретый солнцем воздух и легкие цветочные ароматы.

– Мамы нет. Квартира моя. По закону. На нее-то больше не найдется претендентов. Будем жить.

Тамаре было страшно оглядываться, поэтому смотрела она вниз.

Дорожки. Скамейки. Постамент без статуи. Сергей хотел парк именно со статуями, чтобы как настоящий, исторический.

Зачем?

– Томочка, а дом?

– Мне не нужен дом.

Подоконник сухой и гладкий. На стекле пыль. Мама собиралась отмыть стекла и навести марафет. Смешная. Разве люди, которым принадлежит этот дом, убираются сами? Нет, они кого-нибудь зовут. Только у мамы теперь не было столько денег, чтобы позвать рабочих. Мама рассчитывала на Тамару. А Тамара вышла замуж за человека, у которого денег нет. Глупая, глупая девочка…

Васька сел на комод – антикварный? поддельный? – и сказал:

– Ты не о себе подумай.

А о ком? О нем? И не права ли мама была, когда говорила, что Васька – лимита. Откуда он? Из-под Владивостока. Край света, если разобраться. Место, где небо и земля сливаются, сшитые воедино морем. Море приносит холодные зимы и зябкие вёсны. Сырость, серость, нищету… Ваське лучше здесь, рядом с Тамарой. Она не против.

Но она не желает оставаться в доме.

– Теперь тебе принадлежит половина. Этот тип не прав. Вы уже вступили в права наследования, так?

Тамара кивнула, прикусив губу.

Любил ли он ее хоть когда-нибудь? Наверное, любил. Ложь недолговечна. А с Васькой они уже год вместе. И весь этот год было ли ей плохо? Не было.

– Значит, все поделено. А теперь мамина доля отойдет тебе. Как единственной наследнице. Понимаешь?

– А тебя только деньги интересуют, да? – Злость прорвалась, выплеснулась пузырем ядовитого болотного газа. Она преображалась в слова, а слова летели и ранили. – С самого начала, да? И теперь… тебе же хорошо. Мамы нет. Никто нервы не треплет. Никто не стоит между тобой и…

Васька обнял, прижал к себе и держал крепко, не позволяя вырваться.

– Глупенькая моя, – прошептал он. – Ну что ты такое говоришь?

Правду! Иначе зачем он продолжает мучить Тамару?

– Ты просто расстроена. Я понимаю. Все понимаю, поверь. Но… пройдет год или два. И ты сама начнешь жалеть, что упустила этот шанс. И кого ты обвинишь?

– Разве я тебя обвиняла?

– Нет, конечно. Но… – Палец прочертил дорожку на Тамариной шее, тронул волосы, коснулся уха. – Но мой долг – заботится о тебе. И о ребенке. Посмотри…

Тамара смотрела. Она целую чертову вечность смотрела на этот сад. Но не увидела, когда в нем появилась Саломея. Рыжие волосы ее – маяк, зовущий солнце. И то откликнулось, плеснуло светом.

– Это – не дом. Это деньги. Дело для меня. Спокойная жизнь – для тебя. Наше будущее. И будущее ребенка. Хороший сад. Приличная школа. Университет, возможно, что иностранный. И всего-то надо – потерпеть…

Но Тамара не в состоянии терпеть! Ей противно и страшно, и еще ее тошнит.

– С тобой ничего не случится. Я обещаю. Ты же мне веришь?

– Конечно, – дрогнувшим голосом ответила Тамара.

Вдруг вспомнилось, что ночью она проснулась и лежала в кровати одна. Она отвыкла быть одна, но совершенно не испугалась, просто удивилась: куда бы Ваське уйти? Он ведь всегда рядом или почти всегда. Она лежала, глядела в потолок и ждала. Очень долго ждала, пребывая в сладкой спокойной полудреме. И когда входная дверь заскрипела, Тамара провалилась в сон.

– Вась, а куда ты выходил ночью? – Она не стала поворачиваться, потому что боялась увидеть его лицо.

– Я? Я не выходил, маленькая. Я все время был рядом.

– Но…

– Но тебе что-то приснилось. Ты очень беспокойно спишь. Может, стоит купить снотворного?

– Не надо… это гормоны. Пройдет.

Тамара улыбнулась. У нее хорошо получалось улыбаться, без фальши.

В распахнутое окно влетела паутинка, закружилась и села на картину с подсолнухами. Лучше бы на картине были ромашки. На ромашках Тамара гадала бы: врет или нет.

– Ты… ты иди, ладно? А я полежу немного. Голова кружится.

– Конечно. Хочешь, я тебе своего чая принесу?

Он сам собирал травки, сушил и смешивал. А смеси заваривал каким-то особым образом. В результате чай пах летом.

– Принеси. Пожалуйста.

Васька выходил из комнаты на цыпочках и дверь закрывал осторожно, придерживая за край. Знал, что петли скрипят? Или просто заботу выказывал?

Олега не забрали. Он все время ждал, что вот сейчас женщина с бульдожьим взглядом обернется и скажет:

– Руки!

Ему не останется ничего, кроме как эти руки протянуть под стальные браслеты. Невиновен? Кто в это поверит? Кто вообще ему верит? Саломея? Кира? О, Кира – отдельная песня. Сахарная блондинка с упрямым подбородком, актриса магазинных подмостков.

Ловко ухватила ситуацию. И не боится. Вправду видела что-то? Или соврала, как врала всегда? Взять бы ее за горлышко да встряхнуть хорошенько. Но нельзя… Кира – алиби. Глупое, но какое уж есть.

Жених и невеста… тили-тили тесто. Тесто замешано, крутое, вопрос – какие пироги получатся. Но не о них думать надо.

– То есть вы всю ночь провели с гражданкой… – Иван Петрович поднял блокнот и сощурился, словно пытаясь прочесть написанное им же.