видит, что паны разговаривают, а дать — ничего не дают. Говорит:

— Мы хотим пойти на беженский пункт, да мама идти не могут, потому как заболели, вот мы и сидим.

Но паны уже отходят и не слушают его. Иванко опускает руку, переводит грустный взгляд на Киев.

Вдали на склонах гор прилепились каменные дома, похожие издалека на гнезда ласточек. Там Киев должен быть красивым, Иванко еще верит в это. Но здесь, где между кучами мусора и камней сидят они, здесь Киев дышит на него горячей пылью, гнилью воды и грустным беспомощным взглядом больной мамы.

— Вы, мамо, может, подниметесь немножко и мы пойдем?

Мать хочет подняться и падает без сил на свою каменную постель.

— Может быть, я, сынку, как-нибудь и дошла бы. Только как нам быть с узлами?

— Я буду помогать, а Петро и Гандзуня тоже.

— Маленькие еще вы, сынку!

Солнце упрямо проходит свой утренний путь по небу, разбрасывая вокруг горячую солнечную пыль. От жары дети слабеют, делаются вялыми и начинают плакать. «Печет!»

— Иванко, возьми детей, бегите к воде. Немножко головы смочите и маме намочите платок.

Иванко берет Юльку за руку, а Петро и Гандзуня идти не хотят.

— Мы с ним боимся! Он еще нас утопит, а река широкая, как небо.

— Не утопит, детки, не утопит! Идите! Иванко, ты в воду не лезь, а только с краешка набирай руками. И детей не пускай…

— Я уж знаю, как.

Дети ушли, и Ганка остается одна. Люди, что пришли к пароходу, сидят на пристани или в тени у воды. Ждут. Они уже знают историю несчастья Ганки, бросили по несколько копеек детям, немного пожалели и теперь забыли. Ганка лежит одна. Только солнце не покидает ее. Все целует горячо.

— Идем туда. Вон туда! — Иванко показывает рукой и бежит впереди всех. В глазах его еще дрожат слезы, они не успели высохнуть после грустного рассказа, но на губах уже расцвела радость. За ним идут трое в рваных грязных сорочках. Это грузчики. Дети с мокрыми головами спешат за ними. И маленькая Юлька быстро перебирает ногами, но остается далеко позади. Один из грузчиков оглядывается, видит, что Юлька отстала, хочет взять ее на руки. Но Юлька боится и кричит.

Тогда Иванко возвращается и говорит:

— Это хороший дядя. Он тебе даст кеки!

И Юлька уже не перечит и идет к дяде на руки.

— Вон там, где куча камней. Там лежит, — Иванко опять опережает всех и первым подбегает к маме.

— Мамо, вставайте! Вот дяди идут. Они понесут узлы, они отведут нас на беженский пункт, а вас будут поддерживать, чтоб не падали.

Иванко поспешно складывает вещи, сдувает пыль, завязывает мокрым платком мамину голову.

— Так вам лучше будет идти. Ты, Гандзуня, будешь нести вот это, ты, Петро, — это, а я — Юльку.

Но дяди очень жалостливые. Они говорят, чтоб Иванко все сложил в кучу. Они все сами понесут: дети и так устали и набедовались. Тот, который нес Юльку, купил по дороге конфет и уже роздал детям. Они даже скачут от радости. Ганка от этого всего заливается обильными слезами, а Иванко горд — ведь это он добыл такую помощь.

Беженский пункт был на Подоле, в помещении Дома контрактов. Когда подходили, он показался Иванку серой крепостью, где сидят арестованные, и это немного опечалило его, он даже взгрустнул. Иванко думал, что в Киеве должно быть лучше, хотя этот беженский пункт совсем не был похож на другие. Прошли через ворота, сколоченные, судя по свежему дереву, совсем недавно, и ветер донес с широкого каменного подворья запах пота, карболки и мокрого белья, что раскачивалось на веревках и на заборе. Вокруг ходили и сидели люди, много людей.

Иванко с неприятным чувством заметил: некоторые, никого не стыдясь, сбрасывали сорочки и искали вшей.

— Значит, это здесь? — спросил с грустью у грузчиков, но в эту минуту из группы людей выбежал к ним с радостным воплем мальчик.

— Курилы приехали! Курилы! — Это был Федорко. Он подбежал к Иванку, завертелся перед ним на одной ноге, а потом как ветер — вприскочку — понесся через подворье в дом, выкрикивая: — Курилы приехали! Курилы!

На его крик выбежала Проциха, а за ней, перегоняя ее, бежали Проць и младшие дети. Грузчики, видя, что они уже не нужны, сбросили узлы на землю, усадили Ганку, попрощались и ушли.

Проциха по очереди оглядывала новоприезжих, и глаза ее заливала пустота.

— А где же мое дитя? Где моя девочка?

Федорко, поздоровавшись со всеми, ответил:

— Я вам говорил, что ее звери разорвали. Тато вам врали, что она с Курилами.

— Врал! Врал! Так мое сердце и чуяло. — Проциха, заливаясь слезами, упала на колени Ганки, всхлипывала: «Свел нас, кума, муж с родных мест, свел своим разумом, дурью набитым, дурью да политикой.

Потом подняла голову и, сидя на камнях возле Ганки, говорила сквозь слезы:

— Ведь это же моей Маринци нет! — И опять припала головой к Ганке, громко рыдая.

Проць растерянный стоял молча возле них, повесив голову. На плач Процихи собирались люди.

— Разорвали звери нашу Маринцю. Где-то в лесах, — рассказывал Федорко, а у Иванка так было нехорошо на сердце, что казалось, оно вот-вот растает и совсем в груди ничего не останется.

Федорко, чувствуя себя хозяином, взял Иванка за руку:

— Пойдем, покажу тебе, где мы спим. Мы уже завтра уйдем отсюда. Тато нанялись к какому-то пану на работу. Во-он там! — и Федорко махнул куда-то рукой. — Там горы глиняные и есть заводы. Тато будут делать кирпич, а мы будем там жить. Мама сварит есть, а я буду носить для тата, — Федорко от новых перспектив так и горел радостью.

В это время во двор въехала черная карета с красным крестиком. От нее несло противным духом карболки. Иванко был удивлен, он еще никогда не видел такой черной кареты. Федорко равнодушно махнул рукой:

— Пойдем! — и Иванко пошел за ним.

По пути Федорко серьезно, выдавая себя за взрослого, говорил:

— Это приехали забирать в шпиталь слабых или кто помер. Страх как люди мрут. Так и валит их холера да тиф. Как мух. Дед Сметана померли, невестка померла, двое детей померло, а Павло Сметана, говорят, утопился в Днепре с горя. Может, и твоя мама умрет, потому как слабая она. Наверно, у нее холера или тиф.

Федорко многозначительно посмотрел вверх, а потом усмехнулся и спросил:

— Ты боишься мертвяков? А я уже не боюсь. Наша Василина ой как боится. Только скажи ей «мертвяк» — тут же разревется, как корова.