светлое пятно.

Зажглось, блеснув, в паркетном воске

И вновь исчезло… Что за шут?

А! это улицей подростки,

Как солнце, зеркало несут.

И снова думы: «Оглянуться

Не успеваешь – года нет…»

А в окна, сквозь гардины, льются

Столбы лучей, горячий свет,

И дым, ленивою куделью

Сливаясь с светлой полосой,

Синеет, тает… Как за елью

В далекой просеке, весной.

〈1906–1907〉

Трясина

    Болото тихой северной страны

В осенних сумерках таинственней погоста.

    Цветут цветы. Мы не поймем их роста

Из заповедных недр, их сонной глубины.

    Порой, грустя, мы вспоминаем что-то…

Но что? Мы и земле и Богу далеки…

    В гробах трясин родятся огоньки…

Во тьме родится свет… Мы – огоньки болота.

〈1906–1907〉

С корабля

Для жизни жизнь! Вот пенные буруны

У сизых каменистых берегов.

Вон красный киль давно разбитой шхуны…

Но кто жалеет мертвых рыбаков?

В сыром песке на солнце сохнут кости…

Но радость неба, свет и бирюза,

Еще свежей при утреннем норд-осте —

И блеск костей лишь радует глаза.

〈1906–1907〉

Обвал

В степи, с обрыва, на сто миль

Морская ширь открыта взорам.

Внизу, в стремнине – глина, пыль,

Щепа и кости с мелким сором.

Гудели ночью тополя,

В дремоте море бушевало —

Вдруг тяжко охнула земля,

Весь берег дрогнул от обвала!

Сегодня там стоят, глядят

И алой, белой повиликой

На солнце зонтики блестят

Над бездной пенистой и дикой.

Никто не знал, что здесь – погост,

Да и теперь – кому он нужен!

Весенний ветер свеж и прост,

Он только с молодостью дружен!

Внизу – щепа, гробы в пыли…

Да море берег косит, косит

Серпами волн – и от земли

Далеко сор ее уносит!

〈1906–1907〉

«Вдоль этих плоских знойных берегов…»

Вдоль этих плоских знойных берегов

Лежат пески, торчат кусты дзарига.

И моря пышноцветное индиго

Равниною глядит из-за песков.

Нет даже чаек. Слабо проползает

Шуршащий краб. Желтеют кости рыб.

И берегов краснеющий изгиб

В лиловых полутонах исчезает.

〈1906–1907〉

Из анатолийских песней

ДЕВИЧЬЯ

Свежий ветер дует в сумерках

    На скалистый островок.

Закачалась чайка серая

    Под скалой, как поплавок.

Под крыло головку спрятала

    И забылась в полусне.

Я бы тоже позабылася

    На качающей волне!

Поздно ночью в саклю темную

    Грусть и скуку принесешь.

Поздно ночью с милым встретишься,

    Да и то когда заснешь!

〈1906–1907〉

С обезьяной

Ай, тяжела турецкая шарманка!

Бредет худой согнувшийся хорват

По дачам утром. В юбке обезьянка

Бежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское и старческое что-то

В ее глазах печальных. Как цыган,

Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота…

Далеко от Одессы на Фонтан!

Ограды дач еще в живом узоре —

В тени акаций. Солнце из-за дач

Глядит в листву. В аллеях блещет море…

День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. Черепицы

Стеклом светиться будут. Промелькнет

Велосипед бесшумным махом птицы,

Да прогремит в немецкой фуре лед.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка,

А вон киоск: большой стакан воды

Даст с томною улыбкою еврейка…

Но путь далек… Сады, сады, сады…

Зверок устал, – взор старичка-ребенка

Томит тоской. Хорват от жажды пьян.

Но пьет зверок: лиловая ладонка

Хватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна,

А он жует засохший белый хлеб

И медленно отходит в тень платана…

Ты далеко, Загреб!

〈1906–1907〉

Мекам

Мекам – восторг, священное раденье,

Стремление желанное постичь.

Мекам – тоска, блаженное томленье

И творчества беззвучный жадный клич.

К мечте безумец руки простирает

И алчет Бога видеть наяву.

Завет гласит: «Узревший – умирает».

Но смерть есть приближенье к божеству.

Благословенна сладостная мука

Трудов моих! Я творчеству отдам

Всю жизнь мою: на расстоянье лука

Ведет меня к желанному мекам[71].

〈1906–1907〉

Истара[72]

Луна, бог Син, ее зарей встречает.

Она свой путь свершает на быке,

Ее тиара звездная венчает,

Стрела и лук лежат в ее руке.

Царица битв, она решает битвы,

Судья царей, она неправым мстит —

И уж ни дым, ни фимиам молитвы

Ее очей тогда не обольстит.

Но вот весна. Среди речного пара

Свой бледный лик подъемлет Син, луна —

И как нежна становится Истара!

Откинув лук, до чресл обнажена,

Таинственна и сладостна, как чара,

С какой мольбой ждет страстных ласк она!

〈1906–1907〉

Бог

Дул с моря бриз, и месяц чистым рогом

Стоял за длинной улицей села.

От хаты тень лежала за порогом,

А хата бледно-белою была.

Дул южный бриз, и ночь была тепла.

На отмелях, на берегу отлогом,

Волна, шумя, вела беседу с Богом,

Не поднимая сонного чела.

И месяц наклонялся к балке темной,

Грустя, светил на скалы,