Твой Ваня, всегда-всегда!

246

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

8. I.43

Дорогая Олюночка, — спешу сказать тебе, — уже начал большое письмо597, и написал 3 стр., но надо исправлять, т. к. лента не отпечатывает, — а то [на] день поздней получишь… — как ты меня всего осветила, — такого Рождества, с таким светом в душе не было давно! Елочка, и ка-ка-я!.. О, милая! Я весь зажегся тобой — от нее — и созвал народ, и был _с_в_е_т, и я читал новый рассказ — «Рождество в Москве». Олёк, я здоров, да, да! 4-й день — ни-чего! Я хочу писать. Я полон тобой, я — буду у тебя. Я вылечу тебя! Моя докторша, я все ей скажу о твоей болезни. Сегодня, нет — завтра. Она — чудодей. М. б. тебе надо сюда! Да!! Приезжай!! Устрой. А весной я к тебе, если буду — так же. Оль, родная, ты мое Рождество. Обнимаю, всю. Твой Ваня

Завтра будет письмо и — «Михайлов день»598.

[На полях: ] Так легко было [вчера дать]. Я тебя чувствовал… все.

Точно: как твое здоровье?

Приезжай!

247

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

10. I.43

Дорогой и милый мой друг, родной Ваня!

Какая-то тихая размягченность, гармония. Какая-то светлая праздничность живет это последнее время в моей душе. Кажется, что она вливается вместе с голубым небом, ярким морозным солнцем, искрится рассыпанным снегом, пушистым инеем, звенит узорами на стеклах… Как будто кто-то неведомый пишет тонкий узор какой-то в душе, какие-то чудесные и таинственные картины рождаются в сердце, и все существо ждет чего-то, великого и прекрасного. И все же я знаю, что ничего не будет такого, но пребываю в грезах о несбыточном, небывалом, и не могущем быть, о чем-то высоком, неизмеримо выше всех наших людских исканий, страстей и чувств. И тогда мне кажется, что можно, и должно, непременно должно что-то совершить, — прекрасное, светлое, какую-то частицу того дивного мира, который где-то глубоко живет в сердце.

И оттого, что не знаю, что и как сделать, — грустно.

Мне захотелось записать хотя бы только вот эти мысли, мысли о каком-то несбыточном «узоре», сказать это тебе, т. к. молчать (и об этом хотя бы только) трудно… М. б. это ты ласков ко мне, — и оттого у меня так уютно и трепетно в сердце. Я прежде это всегда угадывала………

Странное было у меня _н_а_ш_е_ Рождество… Будто… много гостей, приветов, любви и ласки, а не было _н_и_к_о_г_о…

Цветы твои, а накануне письмо Елизаветы Семеновны (простое и милое, особенно милым показалось, после обиды от ее сестры), и какая-то всеобщая ласка в Гааге, на разрыв зазывание к себе, «нежность» о. Дионисия, неожиданная встреча в церкви с Сережей и, наконец, одно письмо… как будто из недр давнишних времен, от одной знакомой, когда-то игравшей слишком много в моей жизни и в этом письме приписки лиц, казавшихся утраченными мною. Так странно: встало какое-то давно прошедшее, — с того момента, как расстались все, — прошло так много… Откуда-то из южной Америки приплыли, из Лодзя, из… Москвы… Три брата599, которых я всех давно-давно, веселой девочкой видала. Дипломат большой немецкий один из них. Они все случайно были вместе. Мое одно письмо в это общество попало. Читали все. Вспомнили. И вот в коротких словах приветов встают лица, жизни, как будто бы я их и не теряла из вида… У этого дипломата уж дочь невеста, а помню я ее ребенком, спрашивавшим: «а почему Боженька в очках?» (о епископе). Ах, сколько жизни там в воспоминаньях! Жена его просит писать… А куда? Знаю только, что в Берлине. И как мне больно, что они о моей болезни знают, а прежде я была — вся радость, здоровье, жизнь… Силюсь вспомнить письмо то, которое попало туда: кажется, я бодро писала о своей доле?! Но все-таки пришла радость откуда-то, и вошла, и осталась… И почему-то (не от картин ли воспоминаний?) создалось чувство молодости и веры в жизнь и _д_а_л_и, и кажется, что завеса еще не совсем поднята, и есть еще много прекрасного, и главное, неведомого, счастья…

Ах, такой странный мне недавно снился сон…

Если не скучно будет, напишу…

Душный воздух и ветер, сухой и пыльный… крутит, вьет платье, рвет волосы. Идти так трудно… Город чужой, незнакомый, но наш, знаю. Много белых домов, белым камнем мощены улицы. Кажется, это с них такая пыль вьется, — тонкая, белая, скрипит на зубах, щекочет в носу, сорит, — режет глаза… По улицам, толкая проходящих, бегут мальчишки — несут цветы, — букеты белой сирени, пышной, крупной, не тепличной. А я думаю о белых цветах, — хрупких, чахло-нежных, белых сиренях из теплицы, на тонких стволиках, в прозрачных, будто восковых лепестках, бледно-зеленых. И у меня тоска по этим, именно по этим слабеньким, выхоленным цветам… и сладко на сердце…

И я знаю, что кто-то, но я не знаю кто, мне прислал такие цветы, — мне — больной…

И вот я в чужой комнате, будто клинической приемной, и на столе сверток с цветами, и еще коробка… И надпись — мне. И я знаю, что это — знак любви, но я не знаю «того», кто прислал, я знаю только, что это кто-то не тот, от кого бы я хотела, и мне больно за чужую любовь, за его страдание, за неизбежность разочаровать его порыв. И в личности «того» мне представляется смешение нескольких лиц: мальчика одного из ранней юности и еще одного доктора, которым я никогда не могла ответить на их порыв. И мне больно. Я оставляю лежать цветы, но знаю, что мне их неминуемо надо будет взять и ответить… И вот… много людей, мои все сослуживицы и сослуживцы. И «тот». В руках у «него» (я не улавливаю все, кто это) сверток тот. И он вынимает один цветок, на длинном стебле. Это — черный тюльпан. «Знаменитый черный тюльпан», проносится у меня молнией, и я — вся напряжение… И что же? Это все? Где же другие цветы? Мне грустно, больно, томительно… А «тот», не спрашивая ни о чем, уж будто понял меня, и грустно тоже говорит: «Этот цветок переродится в птицу, — это не простой цветок… смотрите… умоляю, смотрите…» Все смотрят, не мигая, а я не могу собрать силы внимания, и вздор мой блуждает помимо воли, я не могу смотреть на цветок, как все. А «тот» страдает от