пасторски длинного сюртука господина президента.

Казалось, в таком злачном месте он очутился впервые. Он медленно поводил неразвернутым платком по губам. Этим малоубедительным, но символическим жестом он явно хотел намекнуть, что такому человеку, как он, уместно в подобном окружении чуть-чуть скрывать известные всему городу черты лица.

Однако доктор Шерваль хотел предложить нечто вниманию президента и обратился к пианисту:

– Как там обстояло дело с императором Фердинандом Добрым, Нейедли, и с вашими концертами?

Старик опасливо пригнулся к клавиатуре:

– Мне кажется, вы, господа мои, хотите склонить меня к государственной измене и оскорблению Величества? Сплошь балмехомы сидят в Салоне.

Море сверкнул мрачным взглядом.

Нейедли поторопился добавить:

– Балмехомами – готов служить господину президенту – господа иудеи называют весь рядовой состав и служащих в войсковых частях.

Шерваль успокаивал:

– Во-первых, никто вас не услышит, а во-вторых, мало кому ведомо, кто такой император Фердинанд.

Нейедли обстоятельно разъяснял:

– Но это ведь – покойный дядя нашего императора. Его свергли в сорок восьмом году в Ольмюце. Вижу его как сегодня. Наверху в замке была его резиденция, и на роскошном животном – на сивом липицианце[81], естественно, – он ежедневно прогуливался по Баумгартену или в парке с каналами.

Глубоким ораторским голосом президент Море спросил:

– А он действительно был добр?

При этих словах его торжественное лицо изобразило слащавую почтительность верноподданного, чьи мысли в умилении касаются высочайшей персоны.

Нейедли таинственно завращал глазами:

– Добрым он не был, а вот глупым – был.

Шерваль подначивал:

– Вы ведь были вундеркиндом, давали концерты в замке. Как это было?

Узловатые пальцы Нейедли безуспешно попытались сыграть блестящий пассаж.

– Вы можете мне всецело доверять, господин доктор, – я был вундеркиндом и пользовался большим успехом. Концертировал я в испанском зале. Присутствовала вся титулованная высшая аристократия, двор и общество. Здесь сидел его сиятельство господин граф Коловрат, а там – ее светлость графиня Лобковиц. Я вижу ее перед собой как наяву. Красавица, верьте моему слову! А далее – его преосвященство господин штатгальтер фон Бёмен и господин командующий корпусом граф… граф… проклятье… как бишь его звали?..

Доктор Шерваль с любопытством протиснулся вперед.

Пальцы Нейедли прокатили пассаж обратно.

– Могу вам почтительнейше заявить, господа мои, что тогда и память у меня была, и пальчики бегали. Весь свой репертуар я исполнял наизусть: «Вечерние колокола», «Воспоминание», увертюру к «Вильгельму Теллю» и аранжировку оперы «Жидовка»[82]. Да-да, сейчас я мало что могу сыграть на память, да и по нотам – почти ничего, по слабости глаз. Выплакал я свои глаза. Господин доктор знает, что с тех пор, как случилось это несчастье с моей Розочкой…

Доктор Шерваль поспешил незаметно вернуть рассказчика к его теме. Руки Нейедли раскалывали на куски музыкальную пьесу, пока он докладывал дальше:

– Итак, господа мои, тогда я действительно хорошо играл. Двор и общество аплодируют и вызывают на бис. Дамы растроганно рассматривают меня в лорнеты. Даже его величество император хлопает мне; «Браво, браво», – кричит он, и я, малыш, хочу поклониться и поцеловать ему руку. Он в самом деле начинает очень ласково гладить меня по голове. Однако – и это так же верно, как то, что я стою перед вами, – вдруг словно что-то взрывается в его руке, и он дает мне оплеуху…

Глаза президента мрачно сверкнули. Однако Нейедли с мягкой улыбкой продолжал:

– Я ничего не хочу сказать против его величества. Император ведь ничего не мог с этим поделать. Я отчетливо ощутил, как он сопротивлялся этой оплеухе, которая засела ему в руку. Раздача затрещин была, видите ли, характерной его особенностью. Его адъютант, господин управляющий артиллерией граф Кински, при выезде на прогулку всегда крепко держал его за руки – ведь ничего не знаешь наперед. Едут они как-то по каменному мосту. Там стоит золотое распятие, которому евреи должны платить, поскольку они перед святая святых шапок не снимают. Ничего плохого против господ иудеев я этим сказать не хочу. «Отпустите меня, ваше сиятельство», – говорит его величество адъютанту. Тот только сильнее сжимает руки императора. Его величество просит еще красноречивее: «Отпустите меня, ваше сиятельство, мне ведь необходимо перекреститься!» Тут генерал согласно предписаниям строевого устава ничего другого сделать не может и отпускает высочайшие руки. Тут он и схлопотал!

Доктор Шерваль был просто восхищен этой историей. Его друг, агент по надгробиям президент Море, напротив, казался менее удовлетворенным. Под маской безобидного анекдота скрывались разрушительные умонастроения и чехословацкая государственная измена против императорского дома, верноподданным коего он был.

Нейедли пока что отгонял от рояля Аниту и Маню:

– Отойдите, девочки! Сейчас я сыграю вам кое-что для танцев. – Затем повернулся к Шервалю. – Знает ли господин доктор народные песнопения, которые бытовали в Вене во времена приснопамятного императора Фердинанда?

И он запел тихонько, аккомпанируя себе только басами:

                                                         В Шёнбрунне, говорят, живет макака, говорят, ее лицо, говорят, как у монаха, говорят, сахар жрет, говорят, вина пьет, говорят, что за макака, скажите, там живет?

Пианист смотрел президенту Море прямо в глаза; тот печально покачивал головой:

– Грубый народ эти венцы! Вообще, покорнейшую верность императору находишь только у нас.

– Что вы там поете? Громче, пожалуйста! – крикнул лейтенант Когоут.

Нейедли, однако, вытянулся, как по команде смирно:

– Честь имею доложить, господин лейтенант: один старый мотивчик, который господина лейтенанта не заинтересует.

– Я люблю только модные песенки, – подтвердил лейтенант. – Ну, Нейедли, сыграйте что-нибудь шикарное!

Тут Нейедли своими подагрическими пальцами принялся выколачивать из рояля вальс по меньшей мере десятилетней давности. Дамы танцевали большей частью друг с другом. Только Грета вцепилась, блаженствуя, в доктора Шерваля, который был значительно ниже ее ростом.

Людмила стояла в дверях, повернувшись ко всем спиной.

IV

Девушки мгновенно исчезли из Большого Салона. Фрейлейн Эдит была большим мастером замаскированных войсковых передислокаций.

Видимо, прибыли именитые гости, которых проводили обыкновенно в одно из уединенных помещений Голубого Салона, прозванное Японским кабинетом и находившееся двумя дверьми правее от входа в прихожую.

Позаботились и о том, чтобы эта прихожая была достойна высоких гостей и не расхолаживала их желаний, но усиливала их. Едва привратница открывала дверь, входящего обдавала волна теплого воздуха и аромат, сладость коего он не забудет никогда в жизни. Пахло горячей водой в ванне с духами, а еще мыльной пеной, вазелином, кремом для кожи, косметикой, по́том, алкоголем и пряной пищей.

Недолго оставалось в тайне, что высокопоставленные персоны потянулись в Японский кабинет. Доктор Шерваль наделен был острым слухом, различавшим не только грохот фиакра на узкой улочке, но и кичливый звон