Он бросал возбужденные взгляды в мягко освещенную темноту большой комнаты, будто с ненавистью к белой лакированной мебели и спортивным снарядам. Эрна, все еще склоняясь над ним, не шевелилась. Тут он схватил и другую ее руку таким резким рывком, что ее халат сдвинулся, обнажив часть плеча. Хуго же тяжело дышал, почти плача:

– Я бы ушел с тобой, Эрна… далеко отсюда, от мамы… Мне вовсе не нужно идти в гимназию… Я мог бы учиться у Альберта… стать его помощником… Мы вместе зарабатывали бы деньги… Но ты ведь останешься у нас, Эрна… Ты останешься со мной…

Губы Эрны все еще не смыкались, будто она хотела что-то сказать. Хуго со спокойным блаженством чувствовал, как ее красивое крупное лицо, ее милые, волнистые от мытья волосы приближаются к нему, склоняются над ним. Но Эрна сказала только: «Спокойной ночи, Хуго!» – и нежно поцеловала его в губы.

Этот поцелуй был всего лишь более сильным дуновением фиалкового аромата. Она уходила. Синева длинного одеяния играла вокруг поступи ее сандалий. В отдаленности темного помещения ее фигура казалась исполинской. Вот она исчезла и закрыла за собой дверь. Впервые с тех пор, как поселилась в доме, закрыла за собой на ночь дверь.

Была глубокая темная ночь. Хуго бился с упрямой мыслью. Эта мысль не имела отношения не только к стесненным обстоятельствам и изобретениям Альберта, но и к папиной коллекции и гимназии. В этой неугомонной мысли смешались мучительные картины. Папа в своей величественной изысканности играючи справлялся со всеми сложными задачами жизни, в то время как Хуго бездеятельно и неловко терпел в них неудачу. Оба, папа и Хуго, плыли в море: папа – легкими уверенными рывками, Хуго же, напротив, не двигаясь с места. Не лучше обстояло дело с упражнениями на спортивных снарядах и с устным счетом. Мальчик метался в кровати. Каким отвратительным было это состояние – блуждать среди незаконченных, коварно ускользающих представлений!

Тут он почувствовал – и сердце его замерло, – что не один лежит в постели. Он сжался в комок. Но в этом не было никакой нужды – ведь то, другое, было неотвратимо тут, около него, мягкое, огромное, теплое. Оно дышало. Его жаркое дыхание размеренными волнами достигало затылка Хуго. Никакого сомнения, оно лежало за его спиной! Увы, теперь оно прикасалось к нему, прижималось к нему, могучее, пышущее жаром, нагое: женщина! Эрна! Хуго хотел закричать: «Чего ты хочешь? Я ведь не сплю!» Но жуткое блаженство вцепилось в его тело и душило его. Он колотил вокруг себя руками. На мгновение ему удалось столкнуть с себя пахнущую фиалками вязь. Он мчался по улицам и улочкам родного города. Но вот опять могучее, жаркое и дышащее держало его в объятиях. Даже когда он бежал, оно прижималось к нему, божественно и ужасно, все такое же близкое, такое же горячее. Эрна уже вталкивала его голыми руками и грудями в темную прихожую дома. Он свалился в тени большого креста. Теперь он должен умереть – ведь он истекал кровью.

С криком: «Я ведь не сплю!» – Хуго вскочил с кровати. Он стоял в совсем чужой теперь комнате. Он долго не мог сориентироваться. Где окна? Ах да, там… Это, наверное, дверь… Никакой светлой щели! Она закрыта. Дрожа, крался он обратно к своей постели, которая была уже не прежней его постелью, а влекущим и опасным логовом.

Когда наутро Хуго проснулся, он увидел в комнате маму. Она только что открыла ставни и засмеялась:

– Вставайте, мой господин! Не отвергайте всемилостивейше мое присутствие. Фрейлейн Эрна взяла на некоторое время отпуск. Так что мы теперь предоставлены самим себе. Я прошу о возможно бережном со мной обращении.

Хуго ничего не ответил, а скорчил гримасу, будто собираясь повернуться на другой бок и заснуть снова. Но мама настойчиво подсовывала ему чулки:

– Серьезно, Хуго, поторопись! Внизу тебя ждет уже господин доктор Блюментритт. Замечательный ученый, а еще молодой человек! Я с ним сама с удовольствием побеседовала!

Хуго, не двигаясь, смотрел в пол. Он еще не проснулся, думала мама. Она стала его тормошить. Он не кривил рта, не спрашивал, когда вернется Эрна. Он начал медленно одеваться.

1927

Дом скорби

I

Эта ночь пронеслась бы как обычно, если б два решающих события не нарушили ее хода.

Из пяти столов Большого Салона четыре были заняты уже в десять; к столь раннему часу был полон гостей и Голубой Салон, который посещала обычно верхушка органов власти, высокородная аристократия и магнаты финансов и промышленности. В этой голубой комнате непременно полагалось заказывать шампанское; она открывала врата свои лишь избранному обществу из командного состава армии и властей предержащих и увешана была гобеленами как утонченным ограждением, которое, как гласила молва, весьма удобно для совместного осуществления благородного порока. Посетители Большого Салона знали о голубой комнате, разумеется, лишь по слухам; обычной публике даже заказать бутылку кислого вина довольно накладно. Поскольку, однако, не выпивка была главным назначением дома, в Большом Салоне близкие друзья соответственно числу их обеспечивались ограниченным ассортиментом кофе и шнапса.

Ничего плохого о Большом Салоне сказать нельзя: позолоченная мебель в стиле ренессанс, увенчанные коронами зеркала, красные бархатные гардины и инкрустированный, гладкий как лед паркет придавали ему немало шика. Мы ведь имеем дело с учреждением, которое по праву может отвергнуть то наименование, что дает ему наш грубый и скудный словарный запас. По меньшей мере, перед этим названием следовало бы поставить буквы «и.-к.» («императорски-королевский»): мебель с плюшем, золотые завитки украшений, зеркала, гардины, эстампы на стенах, изображающие не только весело-пристойные любовные сцены, но и конские бега, роскошный ренессанс заносчивого, давно уже забытого десятилетия, портрет императора в кухне – из всего этого блеска, запыленного и слегка запаршивевшего, глядела на зрителя залежалая двойная монархия.

В нашем городе до разгара войны имелись три учреждения, что хранили в чистоте сей высокоофициальный статус: кондитерская Штутцига, танцевальная школа господина Пирника, открытая в прекрасном барочном дворце у знаменитого моста (изысканное место, где славные отпрыски городских обывателей разучивали, помимо вальса, «короля Рогера», польки и тирольена, даже классическую кадриль), – и тот дом, в коем мы в настоящее время пребываем.

По-моему, он исчез последним.

II

Дамы до отправления интимной службы находились на своем посту. Пошатываясь, пересекали они комнату, вертелись перед зеркалом с неизменным восхищением на лице, с холодной вежливостью выпрашивали сигареты, снисходительно и равнодушно присаживаясь «на минутку» к столу. Казалось, они проникнуты