провинился. Не один, со мной еще парочка таких же «отпетых» хулиганов. Сбоку, на складном стульчике, воспитатель, почитывает книгу. Стоять трудно, мухи мешают, лезут в глаза, а почесаться – ни-ни! Но хуже всего это солнце. Проходит полковник Филин[605]. Слышим, как тихо говорит воспитателю: «Что же это вы, есаул, на этакой-то жаре, а?» Тихо говорит, чтобы мы не слыхали, а у нас ушки на макушке. Вытягиваемся еще более в струнку, на рожах изображаем страдание. «Ну что ж! – захлопывая книгу, говорит есаул. – На сегодня, пожалуй, довольно. Можете идти, кадеты!» Мы рады-радешеньки, но все же, уходя, скашиваем глаза на старшего кадета, который стоит поодаль «в боевой», то есть под ружьем. Эх, вот бы нам этак, по-настоящему, с винтовкой постоять!

Помню еще – заросли тростника вдоль какого-то арыка. Я только что отдал свою порцию сахара односуму, а тот поклялся, что за сахар мы получим царское угощение. Сквозь заросли вижу, как он на пальцах и жестами, «без акцента» договаривается о чем-то с высоченным арабом в грязном халате и чалме. А вот он уже возвращается и торжественно вручает мне настоящее куриное яйцо. Я с благоговением разглядываю его как диковину. Да это и есть диковина – ведь я не видел куриных яиц уже больше трех лет. Правда, я не совсем уверен теперь, что же с ним делать, но односум всезнающ. Он ловко просверливает в яйце крошечное отверстие и приказывает сосать. Прикладываюсь, втягиваю в себя содержимое и искренно верю товарищу, что выше этого наслаждения в мире ничего нет. А он с недоумением посматривает на меня: «Тю, да ты что – аль яиц сырых никогда раньше не пробовал? Куриных или грачиных…» Стыдно сознаться, что в сыром виде – никогда, но что-то надо ответить, и я, облизываясь, заверяю его: «Ну как же… сколько раз! Только я думал – мы их жарить будем».

Через несколько дней весь корпус выстроен. Офицеры зорким глазом оглядывают ряды. «Сулацков, выше голову! Аникин, живот втянуть!» Кто-то пускает шепотом слух, что сам египетский фараон будет делать нам смотр. Часть малышей с восторгом верит, а кое-кто неуверенно шепчет, что все это глупости, что здесь теперь хедив, а фараонов англичане уже давно выгнали. «А ну-ка, разговорчики в строю-ю-ю!» – гремит командир сотни. «На штраф захотелось?» «Корпус, смирно!» – доносится растянутая кавалерийская команда. «Глаза на-право!» С правого фланга приближается группа. Англичане. Впереди небольшого роста генерал, за ним адъютанты, наш директор, а с ним хорунжий Чеботарев, Григорий Порфирьевич. Обходят по фронту, здороваются. Генерал, как видно, доволен, на лице улыбка, что-то говорит своим адъютантам, потом горячо пожимает руки генералу Черячукину и хорунжему Чеботареву. Все улыбаются. Только из книги профессора Принстонского университета Чеботарева «Россия – моя родина», выпущенной в США на английском, я узнал, что именно этому посещению Главнокомандующего Британскими вооруженными силами в Египте, генерал-лейтенанта сэра Уолтера Норриса Конгрива, мы обязаны были тем, что из малоприветливого оазиса в Ливийской пустыне нас вскоре перевели в благодатный край на берега Суэцкого канала, поблизости от города Измаилии. Об Измаилии столько говорилось не так давно в связи с событиями в Израиле. И еще кое-что мне удалось узнать также сравнительно недавно. Евгения Анатольевна Селенс-Маркова, дочь кадета-николаевца, офицера и писателя, подарила мне как-то первый номер журнала «На чужбине». Этот журнал начало издавать в Сиди-Бишре Русское культурно-просветительное общество в 1921 году. Из журнала я узнал, что председательницей общества была леди Сесилия, жена генерала Конгрива, что она всемерно помогала нашим соотечественникам, приискивая им работу и всячески облегчая их участь. Тогда, в июле 1921 года, в Египте насчитывалось более трех тысяч русских беженцев.

Измаилия

В Измаилию, вернее, в лагерь Ферри-пост, что означает «паромная станция», мы прибыли под вечер, уже темнело. Переспали кое-как в палатках, просто шинель под голову, накрывайся чем знаешь. Проснувшись, увидел вокруг стройные ряды палаток. С удивлением узнал, что с сегодняшнего дня каждый будет счастливым обладателем двух одеял и подушки. Осознал, что на мне нет вшей, что ярко светит солнышко и что вообще жизнь – неплохая штука, даже и в двенадцать лет. Завтрак был непривычно обильный: оказалось, что теперь мы получаем полное довольствие английского солдата. Неплохой кусок бекона, достаточно хлеба, варенье, чай – живем!

Палатки были расположены по сотням, по классам. Лагерь – почти правильный квадрат, лежащий на берегу Лэйк-Тим-сах (Крокодильего озера). Никаких крокодилов в наше время не водилось. В пяти минутах ходьбы – Суэцкий канал, разрезающий Крокодилье озеро на две части. В одной половине лагеря, за палатками 1-й сотни – тростниковые бараки. Там кухня, столовые, библиотека, портняжная, учебные бараки, церковь, дальше большой штабной барак, в нем же английский склад обмундирования. Дальше – палатки персонала, палатка-госпиталь и примыкающая к нему палатка адъютанта корпуса, хорунжего Чеботарева. Вдоль лагеря и озера вьется шоссе, одним концом упирающееся в паромную станцию на канале. Здесь, возвышаясь над каналом, стоит красивое здание во французском колониальном стиле – французский госпиталь, обслуживавшийся сестрами-монашками. Говорили, что здание построено было Наполеоном для Жозефины, так ли это или нет – не знаю. Другим концом шоссе упиралось в чудный, буквально утопавший в зелени парков и садов, со множеством оросительных канальчиков, городок Измаилию. Строили его во времена Фердинанда де Лессепса, а назвали Измаилией в честь тогдашнего хедива Измаила. Вдоль шоссе, почти сразу же за лагерем, по ту сторону искусственного канала, шли лагеря британских полков. Там стояли полки Суррийский и Мидльсекский. В первые же дни непосредственно к нашему лагерю примыкал еще лагерь индусов и бурмийцев. Интересно было слушать по ночам окрики часовых: «Гач хабудариан!» – и немного погодя русское: «Стой! Кто идет?»

Вечером следующего же дня мы, компания малышей, по собственному наитию решили отправиться в гости к соседям-индусам. Любопытно было разглядывать их безулыбочные бронзовые лица, их тюрбаны и слушать их гортанную речь – прародительницу наших языков. Отправились мы туда не с пустыми руками, несли сахар, сыр, еще что-то, надеясь разжиться табачком. Наши продукты индусам не были особенно нужны, но они, вероятно, больше из вежливости взяли. Мы получили и табак, и сигареты, а меня и приятеля еще и похлебкой своей угостили индусы, да так, что и посейчас горит в горле. Уж не знаю, кто в кулинарном отношении злостнее – венгры ли со своей паприкой, мексиканцы ли с перцем, или же индусы со своими специями. Жестокая штука, запомнилась на всю жизнь.

В лагере все пока шло хорошо. Были сыты, одеты, обуты. Нос в табаке был только в старшей