после того как трубач протрубит зорю и дежурные кадеты, а за ними и дежурный офицер обойдут лагерь, приговаривая: «Тушить огни, прекращать разговоры!» – так приятно бывает собраться тесным кружком где-нибудь у приятелей, у Кирюшки Ляхова или у Павлика Крипакова, и слушать чей-то рассказ о мумии фараона, явившейся ученому во сне. «…Отдай мне мою руку!» – замогильным голосом хрипит рассказчик. Интересно и жутковато немного. Мы уже вылезли из палатки и, завернувшись в одеяла, слегка дрожим от холода – ночи-то холодные. Вот теперь надо отбросить верхний слой песка и врыться поглубже – там за день прогрелось, как на русской печке. Вот ведь и холодновато как будто, а уходить не хочется – рассказ о руке будет продолжаться еще долго…

Или перед вечерней зарей собираемся группой, и кто-нибудь заводит старую «служивскую», еще суворовских времен. <…>

«Ведет» Голубинцев, наш лагерный «соловей». Вторит, может быть, Павлик Крипаков, Федька дает баса – ох и хорошо же, славно поют степные волчата! А в глазах, не по-детски серьезных, пролегла грусть. Вспоминают они, когда песню «играют», и Тихий свой Дон, и Кубань вольную-раздольную, и Терек бурный, и степи Оренбургские, и вообще все далекие теперь казачьи земли… Вот это-то и есть исконная русская песня! Не поднемеченная, не подфранцуженная, непричесанная, неприглаженная… Какой принес ее беглец в степи, в Поле Дикое, такой ее степь и сохранила, никакому чужаку и притронуться не позволила. Вот тут и ищи старых песен, напевов и древних, что не только при батюшке Александре Васильевиче Суворове, а бери поглубже – может, и при царе Алексее Михайловиче Русь певала… Да и сама степь – разве же она молчала? Отозвалась и она гулким эхом, и из груди ее полились ее собственные напевы, вскормленные вольными ветрами и Свободой. И нужно было несколько веков, чтобы разлилась эта песня по всему миру, чтобы заполнила души басурманские, чтобы расплавила медные сердца суровых тевтонов, чтобы начала вырывать слезу за слезой из глаз невозмутимых англосаксов…

Или вот забредет к «сугубцам» их вице-урядник. Старше их он лет на семь, на восемь. Заглядывает просто так, «для порядку», а там и останется с ними надолго; начнет рассказывать – почему, например, мы гордиться должны своим именем казачьим. И пойдет, и пойдет… И Туретчина тебе тут, и Азов, и «тот погибельный Капказ», и о чем ни заговорит, тут и песней поясняет, ежели сам голосистый, и словно картину пишет. А волчата учатся да подтягивают несмело. А сверху на них смотрит то же небо, что и дома, тот же Ковш перевернутый, тот же Батыев Шлях. Они, может, и ярче здесь даже. А все не то. Степи-то – далеко-далеко отсюда!

Вспоминаются густые лиловые сумерки. На линейке необычное оживление. С одной стороны – кадеты 1-й сотни, там 2-я, а мы отдельно, еще дальше. Было это по случаю приезда каких-то высоких гостей. Идет соревнование в пении между сотнями. Мы пыжимся изо всех сил, помогает нам и кто-то из наших вице-урядников, кажется – С. Похлебин, что ли. Потом вступает 2-я сотня, а все завершает мощный хор первой. Много пели, и грустных, и залихватских. В конце «Много лет Войску Донскому» переходит в бурное «Славьтесь, славьтесь, казаки-удальцы природы!». В тот вечер и мы заработали немало горячих аплодисментов и «утешительный» приз – груду апельсинов. Ну где же нам было тягаться со старшими! Но веселые и возбужденные мы расходились по палаткам и в этот вечер долго не могли уснуть. Песни оживили воспоминания, всюду были слышны рассказы о родных хуторах и станицах, и никто не пытался гасить это пламя сухим приказанием: «Тушить огни, прекращать разговоры!» Чуткое было у нас начальство – небось и самих разобрало!

За время пребывания в Египте большая часть кадет побывала в Каире. Покатались на верблюдах, снимались группой в горделивых позах на пирамидах и около сфинкса. В Каире осматривали знаменитый музей с десятками мумий и также громадный Эль-Азхар, мусульманский университет.

Ездили и в Палестину, в Иерусалим. В этой поездке принимал участие главным образом кадетский хор. Им управлял прозванный впоследствии Сарацином Н. Верушкин, способный, серьезный регент. Хору выпала редкая честь – петь литургию в храме Гроба Господня. По приезде малышей разместили, насколько помню, в женском монастыре на Елеонской горе. Перед отъездом почти каждый из них получил от русских монашек по подарку, главным образом вышитые гладью самими монашками думки. Для монашек это было большое событие – снова услышать родную русскую речь. Не помню, где размещались старшие кадеты. На литургию хор несколько опоздал и должен был начинать с «Херувимской». А до прихода кадет на левом клиросе отчаянно завывали греки. Служил сам патриарх Иерусалимский в сослужении с несколькими митрополитами и архиепископами. Кадетский хор был уже готов вступить с «Херувимской», но снова взвыли греки на левом. И вот тогда, в полной тишине, нарушаемой только их воплями, раздался громкий полушепот, как говорили, самого патриарха, обращенный к левому клиросу, и почему-то на английском: «Шат ап!» – то есть «Заткнитесь!». Наш хор запел «Херувимскую». После службы патриарх отколол от Гроба Господня кусочек специальным золотым молоточком и преподнес это представителю нашего корпуса, с тем чтобы это было вложено в основание иконы. Впоследствии этот образ Воскресения Христова был передан 2-му Донскому кадетскому корпусу, перенявшему и наше шефство, и всегда находился в центре храма на аналое.

Помню, как по какому-то случаю в лагере была устроена выставка предметов кадетского «производства». Тут были и мастерски исполненные географические карты, и шахматы, вытесанные из местного мелового камня, и много рисунков, картин, деревянной посуды – чего тут только не было! Особенно, помню, отличалась тогда 2-я сотня.

Работал и театральный кружок, созданный старшими кадетами. Особенно запомнилась постановка «Романтиков» Ростана. Как странно, что многие из нас, малышей, жадно впитывали, хватали на лету и на всю жизнь запомнили многие строки этой пьесы.

И в тот же самый вечер в театральном бараке – чтение стихов. При гробовом молчании кадет, в длинном тростниковом бараке, под небом сирийской пустыни, полились звучные рифмы и чеканный русский язык: Лермонтов, Пушкин, Тютчев. А потом перешли к современному, к тому, что теперь мы называем Серебряным веком русской поэзии: Блок, Ахматова… Но среди блесток и жемчужин вдруг резким диссонансом, дошедшим до нас, несмышленышей, ворвалось брюсовское: «Каменщик, каменщик в фартуке белом…»

Во время чтения этих стихов кадетом раздались недовольные замечания, потом шиканье, свистки и, наконец, требование прекратить эту «пропаганду». Кричали с мест: «Долой декадентщину – мы из-за нее здесь сидим!» – и еще