Я, кажется, уже говорил, что на чоланском «йах» означает «боль», в смысле «дым боли» или «боль как подношение», «священная боль». Антоним к этому слову — хе’еслах, что можно перевести как «удовольствие» или «счастье», но на самом деле оно носит более нейтральный оттенок — скажем, «отдых» или «покой». Но даже после того, как я простоял долгие часы, вглядываясь в восточный горизонт, йах оставался подобием облачной крыши над ландшафтом, а мгновения хе’еслаха напоминали поросшие травой светло-зеленые горные вершины, то здесь, то там пронзающие тучи. Это даже не поддается сравнению, подумал я. Если взять отдельного человека и просуммировать его мгновения горя, а затем сопоставить с выпавшим на его долю счастьем, то соотношение будет галлон к капле… Мне раньше думалось, что в будущем возможны изменения к лучшему — там не будет войн, люди научатся лечить болезни или хотя бы делать таблетки счастья, а потом усаживаться перед экраном с разрешением в два миллиона пикселей… Но вместо этого я видел, что страдания становятся вездесущими и на всех n-лионных путях возможного развития над пеленой мрака торчат лишь несколько пиков хе’еслаха. По той или иной причине дела шли все хуже и хуже.

Но я все равно старался как можно точнее рассчитать соотношение того и другого. И чем дольше я прикидывал и сравнивал, тем больше чувствовал себя кем-то вроде Марии Кюри, получившей в подарок девять тонн урановой слюдки. Вместо того чтобы извлечь из нее все радиоактивное вещество, я спустя три года после последней переработки раствора получил жалкие крохи — такую малость, что она не была бы и видна, если бы не светилась, как тысяча солнц.

Наконец я сдался.

Нет, это и в самом деле удивительно, подумал я. Если сравнивать, то боль в nбля раз сильнее. Любой человек готов отдать часы высочайшего наслаждения (по меньшей мере), лишь бы не корчиться минуту от жестокой боли. У меня из головы не выходила девчушка на видео с рекламы «Милк-дадз»[812]— мордашка скривилась, из глаз текут слезы, а ведь всего несколько мгновений назад она ликовала и веселилась: должно быть, это был лучший день в ее жизни, и вдруг все кончилось. И стоит только представить, что дистанция между горем и радостью стала вечной, непреодолимой, как на ум приходит единственное разумное решение — немедленно уничтожить Вселенную, пришлепнуть ее, потому что она устроена несправедливо и никакое счастье не может оправдать ее существование. Если бы через неделю кто-нибудь научился предотвращать старение и лечить все болезни и в тот же день другой гений изобрел бы холодную сварку, телепортацию и вкуснейшие пончики, которые можно есть, не боясь растолстеть, а после этого наступил бы триллион лет беспробудного счастья, то мир все равно не стоило бы сохранять так долго, потому что пока какой-нибудь малыш льет горькие слезы, ничто не сможет искупить эту горечь. Если вы умеете сопереживать другим, то согласитесь, что эти слезы обесценивают все то хорошее, что есть на свете. В противном случае вы сами должны испытать боль, чтобы понять, о чем речь. А те, кто считает иначе… что ж, может, они и милые люди, но явно не хотят видеть очевидное. Они похожи на группу дошкольников, которых везут мимо стада коров, ребятишки рассуждают о том, какие это замечательные животные, и поедают гамбургеры. Боль можно облегчить, но ее невозможно улучшить, невозможно искупить, невозможно забыть. А самое главное, нельзя допускать, чтобы она повторялась.

Конечно, «сила боли» — пустые слова. Это все равно что сказать «скорость света». Мы говорим о таких понятиях с привычной бравадой, но не очень-то задумываемся над ними. Вот только в отличие от физических теорий здесь для непонимания есть все причины, потому что как только вы начнете понимать, вы тут же сломаетесь. Человек бросается прочь из комнаты и прячется в ванной. И только с помощью грандиозного самообмана можно снова заставить себя вернуться к прежним занятиям.

Так вот, в этом самообольщении была необходимость лишь до определенного момента. Но теперь конец достижим. И мы знаем: вот то, что нужно…

Опа.

Меня пошатывало. Я оторвал взгляд от горизонта и твердо встал на ноги. Да, так лучше.

Черт, я все еще слышал, как вопят нерожденные.

И неудивительно, подумал я. Мы тащим их в этот мир, мы даем им девять тонн вонючего дерьма в одну руку и полграмма светящейся дряни в другую, а потом хотим, чтобы они вели себя так, будто с ними поступили справедливо. Женщины соглашаются делать аборт, если знают, что будущего ребенка ждет мучительная смерть, если у плода, скажем, врожденный гиперкератоз,[813]но оставляют тех, кто родится с другими болезнями, обрекая их на жизнь, полную ежедневных страданий.

Дело в том, что вы вовсе не обязаны делать кому-то приятное, в особенности тем, кто еще не родился. Но вы не должны причинять им вред. А наделяя их сознанием, вы определенно им вредите. Возможно, это является одним из множества грязных трюков, с помощью которых самовоспроизводится ДНК, но вовсе не означает, что мы должны вестись на это. Для нас сознание не что иное, как ошибка.

Я сделал глоток «Крузана».

4 Ахау, 8 Темноты, 0.0.0.0.0, 13 августа 3113 года до н. э. древние заключили договор с предками, обязуясь дать им потомство. Потомство, которое будет кормить их, чтить их, помнить их, но самое главное — давать им напиток боли. Хе’еслах — для нас, а йах для курильщиков. Они любят его так же, как знатоки вин любят «О-Брион» урожая сорок седьмого года, как бабочка любит сахарный сироп, как фанаты автомобильных гонок любят столкновения машин.

Но договор имел сроки действия. Ты обязан был дать курильщикам (или предкам, или богам, или еще кому) ровно столько, сколько был должен, но не больше.

А потому великие складыватели, мудрецы и высчитали, что 4 Ахау можно прекратить жуткие выплаты по старым долгам. Для тех, кто придет после, наступило время сделать то, что нужно.

Я откинулся к спинке, хрустнул пальцами, пошевелил челюстью. Огляделся. Собака, которая выла, как пес со свалки, замолчала. Через несколько минут лучи солнца коснутся моего стола. Я помахал официантке.

Самое главное в складывателе — не умение делать ставки в игре и не привыкание к Солильщику и Рулевому, которые не могут убить его. Гораздо важнее ответственность и объективность. Его долг — четко оценивать мир, не позволять чувствам сбивать себя с толку, не тратить всю свою энергию на поиски несуществующей панацеи, не выдавать желаемое за действительное, как поступают обычные люди. Хороший складыватель всегда отличает правильный путь от неправильного и выбирает правильный, а не тот, который больше нравится. Помни об а’аанах, подумал я. Они знают, что говорят. К’а’оола’ел, к’а’олтик. Тот, кто знает, тот знает.

Мудрецы, написавшие Кодекс, рассказывали нам не о том, что произойдет, а о том, что должно произойти.

Официантка бочком подошла ко мне. Я впервые взглянул на нее более или менее внимательно. Темная кожа, панковская прическа, простодушное лицо. Я уже вышел из игры, но вдруг увидел вокруг ее талии этот ужасный цвет йаха, лилово-серый, как горячее олово. Какая-то брюшная боль, подумал я. Трудные роды? Нет, это я определил бы. Язва? Возможно, маточная киста. Не спрашивай у нее. Ты становишься проницательным, Джедо, но ты не доктор.