обоснования, не на роль "великих революций" в философии истории, а на наблюдаемые события и структурные результаты. Революция, таким образом, означает коллективный протест определенного масштаба: системное политическое изменение с участием людей, не входивших в круг прежних носителей власти. Говоря языком социолога, тщательно следящего за остротой своего концептуального инструментария, это «успешное свержение господствующих элит ... новыми элитами, которые, захватив власть (обычно с применением значительного насилия и мобилизации масс), коренным образом меняют социальную структуру, а вместе с ней и структуру власти».

Здесь ничего не говорится о моменте в философии истории, исчезает пафос современности. В этом определении революции были почти везде и почти в каждую эпоху. Вся зафиксированная история демонстрирует любое количество радикальных переломов, в том числе таких, когда многим казалось, что все привычное переворачивается с ног на голову или вырывается с корнем. Если бы существовала статистика, то она, вероятно, показала бы, что действительно крупные водоразделы чаще происходили в результате военных завоеваний, чем революций. Завоеватели не только побеждают армию: они захватывают страну, уничтожают или свергают хотя бы часть ее элиты, ставят вместо нее своих людей, вводят чужие законы, а иногда и чужую религию.

Это происходило и в XIX веке, причем по всему миру. По своим последствиям колониальное завоевание часто было "революционным" в прямом смысле этого слова. В большинстве случаев захватчики и побежденные должны были переживать его как травматический разрыв с прежним образом жизни. Даже там, где старая элита физически сохранялась, она деградировала от того, что на ее место вставал слой новых хозяев. Таким образом, приход к власти чужеземных колониальных правителей в результате военного вторжения или, реже, переговоров был равносилен революции для большого числа африканцев, азиатов или жителей островов Южных морей. Кроме того, долгосрочный революционный характер колониализма заключался в том, что после первоначального завоевания он создавал условия для появления новых групп в коренном обществе и тем самым открывал дорогу для второй волны революций. Во многих странах настоящая социальная и политическая революция произошла только во время или после деколонизации. Революционный разрыв ознаменовал собой как начало, так и конец колониального периода.

Представление об иностранном завоевании как о "революции" было для европейцев XIX в. более понятным, чем для нас сегодня. Например, захват Китая маньчжурами, начавшийся с падения династии Мин в 1644 г. и продолжавшийся еще несколько десятилетий, показался многим европейским комментаторам раннего Нового времени драматическим примером революции. Старый политический язык Европы тесно связывал этот термин со взлетом и падением империй. Здесь сошлись несколько факторов, которые Эдвард Гиббон синтезировал между 1776 и 1788 годами (в начале эпохи революции) в своем великом труде "Упадок и падение Римской империи": внутренние волнения и смена элит, внешняя военная угроза, сецессия на периферии империи, распространение подрывных идей и ценностей. В период, который мы называем "мостовым" (Sattelzeit), все было не иначе. Староевропейская концепция политики содержала сложную картину радикальных макроизменений, что позволило понять новизну событий последней трети XVIII века: они были одновременно и беспрецедентной новизной, и повторением знакомых закономерностей. Здесь было бы слишком просто противопоставить новый "линейный" и старый "циклический" взгляд на историю. Чем была битва при Ватерлоо, если не завершением цикла французской гегемонии? Тот, кто ищет закономерности "премодерна" в чистом виде, может продолжать их обнаруживать. Например, ровно в то же время, когда во Франции происходили революционные события, на территории нынешней Нигерии разворачивалась драма, которую можно было бы скопировать прямо из Гиббона: падение империи Ойо в результате междоусобиц в центре и восстаний в провинциях.

Хронологически девятнадцатый век, с 1800 по 1900 год, не занимает почетного места в обычных историях революций; он стал свидетелем последствий революций в Северной Америке и Франции, но не произвел собственной "великой" революции. Казалось бы, революционные кости были брошены уже к 1800 г., а все последующее было имитацией или бесславной репетицией героического начала, фарсом за трагедией, мелкими беспорядками, подражающими великим потрясениям 1789-1794 гг. С этой точки зрения только в России в 1917 году история вновь выкинула нечто небывалое. Девятнадцатый век в Европе был не столько веком революций, сколько бунтарским веком, эпохой массового протеста, который редко достигал критической массы на сцене национальной политики. В частности, в период с 1849 по 1905 год (год первой русской революции) в Европе практически не было революций, единственным исключением стала Парижская коммуна, которая вскоре закончилась провалом. Статистика подтверждает это впечатление. Чарльз Тилли насчитал сорок девять "революционных ситуаций" в период с 1842 по 1891 год, в то время как в период с 1792 по 1841 год их было девяносто восемь. И в большинстве из них потенциал не воплотился в действия с длительным эффектом.

 

Варианты и пограничные случаи

Если же использовать структурную концепцию, выходящую за рамки основополагающих революций в Америке и Франции, то миф об их несопоставимости теряет большую часть своего ослепления, и на первый план выходят другие виды разрушения системы и насильственных коллективных действий. В связи с этим возникает два предварительных вопроса.

Первое. Следует ли называть таковыми только успешные революции? Или это звание можно присвоить и тем захватам власти, которые, несмотря на свою зрелищность, не достигли своей цели? Согласно одному из лучших социологических обзоров теорий революции, «революции - это попытки подчиненных групп преобразовать социальные основы политической власти». Таким образом, это определение включает в себя крупные попытки с радикальными намерениями. Однако можно ли в каждом случае четко разграничить успех и неудачу? Не является ли победа иногда следствием поражения, и не разрушают ли победоносные революции свои собственные основы, придавая насилию импульс? Такие вопросы часто ставятся слишком академично. Люди XIX века смотрели на вещи более динамично: они были более склонны использовать прилагательные, отыскивая революционные тенденции, независимо от того, поощрялись ли они, приветствовались или боялись. Историк может последовать этому примеру, используя критерий реальной мобилизации. О революции следует говорить, если движения, стремящиеся к изменению системы, а это всегда должны быть народные движения, заняли такое положение на национальной политической сцене, что хотя бы на время стали представлять собой противодействующую силу.

Возьмем два наиболее важных примера XIX века. Поскольку в Паульскирхе во Франкфурте собралось Национальное собрание, а в Бадене, Саксонии, Будапеште, Риме, Венеции и Флоренции недолго удерживали власть мятежные правительства с собственной армией, то то, что произошло в Европе в 1848-49 годах, действительно было революцией. Точно так же в Китае в 1850-1864 гг. произошла тайпинская революция, а не просто (в общепринятой западной терминологии) восстание тайпинов. В течение нескольких лет повстанцы управляли сложным контргосударством,