нам это напомнить, у красных был бронированный поезд с великолепной 6-дюймовой пушкой. После 5 часов, когда солнце его не слепило, он появлялся на высотах у Геническа и посылал нам несколько снарядов. От Геническа шла ветка железной дороги на самую стрелку, очевидно для вывоза соли. Наверху, у Геническа, наши трехдюймовки могли его достать только на пределе (8 верст). Но, как я уже говорил, стрельба на пределе и не точна, и портит накатник, и артиллеристы ее не любят. Хорошая стрельба на 3 версты. Но бронепоезд крайне редко спускался вниз, где мы могли бы его достать хорошим, средним выстрелом. Так что мы на его стрельбу отвечали молчанием, и это нас злило. Как-то достали ужаснейший самогон. Сидели и выпивали, морщась и отплевываясь. Вдруг входят два морских офицера.

– Моряки?! Здесь, на стрелке? Какими судьбами?

– Буря выкинула нашу канонерку на песок. Сейчас 5 часов, и бронепоезд начнет стрелять по нашему судну.

– И вы оставляете ваше судно без боя?!

– Что вы хотите? У нас две очень устарелые 42-линейные пушки, которыми до Геническа не достанешь. Если бы бронепоезд спустился на стрелку, тогда да, но…

Мы были выпив и недавно приехали, то есть полны еще энергии.

– Есть у вас снаряды?

– Да, немного.

– Идем, дадим морской бой бронепоезду!

Быстро влили морякам по стакану самогона, чтобы поднять их настроение, и с восторгом побежали к судну. Моряки последовали за нами гораздо медленнее. Они ведь знали силу 6-дюймовой пушки бронепоезда и бессилие своих орудий. Но они не могли отстать от нас.

Конечно, судно только с натяжкой могло именоваться «военным судном». Это был старый угольщик небольших размеров. На палубе были привинчены две архаические пушки, почти вышедшие из употребления. А в виде защиты от осколков висели пробковые матрацы, которые очень пригодились.

Моряки только успели объяснить нам употребление орудий, как появился бронепоезд, и первый снаряд поднял столб воды и песка. Бронепоезд продолжал обстрел. Снаряды падали вокруг парохода. Видимо, у них не было офицера, иначе стреляли бы лучше.

И вот, ободренный нашим молчанием, бронепоезд стал спускаться вниз. Мы дали ему подойти возможно ближе, и потом по команде мы открыли огонь и выпустили, что только могли. Бронепоезд тоже стрелял без перерыва. Это длилось несколько ужасно долгих минут. Пробковые матрацы танцевали все время от ударов в них осколков. Наконец бронепоезд задымил и отступил довольно быстро. В течение нескольких дней он не показывался. Может быть, мы его и повредили.

Он же нас очень повредил. Когда бой затих, мы пошли осматривать результаты. Вся стрелка кругом была вспахана. Осколки снарядов валялись на палубе. А в боку парохода была дыра. К счастью, стенки были так тонки, что не вызвали разрыва снаряда. Снаряд пробил обе стенки парохода и взорвался в песке за ним. Невольно мы поежились. Повезло.

– Какое счастье, что пароход на мели. Будь мы на воде, мы бы потонули.

Бронепоезд долго оставался наверху. Наконец, убедившись, что снарядов у нас больше нет, он спустился и еще дважды прострелил судно. Снарядов больше не было, и мы морских боев больше не устраивали. Нам в общем очень повезло, у нас потерь не было.

Но мы не хотели оставить последнего слова за бронепоездом. Пехотинцы нам сказали, что перед их окопами есть большая яма. Ночью мы ее осмотрели и тихонько привезли в яму орудие. Запряжка ушла, а мы по очереди изнывали в яме. Даже встать во весь рост было нельзя, красные были недалеко. Наконец мы дождались. Бронепоезд спустился вниз. Наши его подпустили и пошли обкладывать гранатами. Одновременно издали стало стрелять другое орудие. Хитрость удалась. Бронепоезд спешно отступил, стреляя вдаль. На следующий день бронепоезд влепил в яму с десяток снарядов. Красные все же обнаружили наше укрытие. Но яма была пуста. Ночью мы увезли орудие. Я не участвовал в обстреле бронепоезда, мое дежурство кончилось накануне. Но издали наблюдал, и думается, что ему порядком досталось. При мне бронепоезд больше вниз не спускался.

Тылы

Как я уже говорил, я получил отпуск благодаря своей рыжей кобыле, которой решил завладеть Обозненко. Сперва я явился во Владиславовне к инспектору конной артиллерии, генералу с греческой фамилией, о разносе которого я уже говорил.

Мне все же очень понравилось, что он, несмотря на мой малый чин, говорил со мной как с равным. Потом на станции я встретил брата и, кроме того, проходящий состав с конно-горной батареей. У них были уже орудия и лошади с седлами. Они шли на фронт на Чонгар. Я проехал в Феодосию, повидался с теткой и направился в Керчь, где мы провели несколько счастливых недель с братом и Александровым, который оправился от тифа.

Тыл, за то время, которое я провел на стрелке, очень изменился, и к лучшему. Врангель оказался прекрасным организатором. Армия быстро восстанавливалась. Уж из одного того, как быстро конно-горная получила орудия, лошадей и седла, можно было заключить, что в тылу порядок. Часто встречались взводы пехоты. Это уже не были растерянные беженцы, прибывшие из Новороссийска, а солдаты. По одному тому, как ровно они несли штыки, было видно, что это хорошая боевая часть. И в то же время нигде не было видно марширующих полков и батарей. Все делалось скромно, чтобы усыпить бдительность красных. Что и удалось. Говорили, что выход нашей армии из Крыма в Таврию произошел легко и был неожиданностью для красных. Армия стала называться Русская Армия. Были проведены крестьянские реформы.

Бой у Агаймана

Я не участвовал в выходе из Крыма, потому что был в Керчи. Нас с братом послали на фронт. Мы нашли батарею в Таврии у Агаймана. Я получил Андромаху, очень хорошую кабардинскую кобылу. У Шакалова была совершенно такая же Анафема. Они были сестрами и до того одинаковые, караковые, что мы иногда их путали. Я сейчас же стал заниматься с Андромахой и очень быстро достиг, чего хотел: чтобы она от меня не бегала, а ходила за мной, как собака, чтобы стояла неподвижно, пока я сажусь, и чтобы она читала мои мысли.

Я проделал с ней следующий опыт. Когда мы шли походом в колонне, я бросал повод и стремена и старался не двигаться в седле. Но мысленно обращался к Андромахе: «Налево. Налево. Андромаха, иди налево». Ей не хотелось покидать других лошадей. Она поворачивала голову налево, и я читал ее мысли: «Почему ты хочешь, чтобы я шла налево? Там же ничего нет». Но я настаивал: «Налево. Налево». Тогда