какой. Становимся на площади, еще в походном порядке… Не успел еще командир полка отдать какое-либо приказание, как в конце улицы показалась какая-то темная масса. Крик: «Ложись! Огонь, часто начинай!» – и все, в том числе и мои пулеметчики, открыли беспорядочную стрельбу по темной массе, откуда тоже засверкали огоньки выстрелов. Я решил выпустить из моего карабина только 10 патронов, всего у меня было их 20, но на девятом выстреле огонь был прекращен, темная масса впереди исчезла… Влево от меня большой, несуразный белый конь, который только что стоял около меня, теперь лежал убитый, с маленькой дырочкой на правой стороне головы. Так мы пролежали до рассвета, еще с полчаса, когда увидели перед нами около двадцати убитых лошадей и около них невысокого роста красноармейца, целого и невредимого. Это и была та самая дивизия, которую мы преследовали после боя под Ново-Алексеевкой. Она шла без охранения и не ожидала встречи с нами. Несколько минут позже наш пленник уже получил назначение: быть кучером подводы с патронами.

Перед самым заходом солнца, идя, как всегда, в авангарде, мы услышали выстрелы и свист пуль высоко над нами. Снятые с тачанок пулеметы наши развернулись, и мы открыли огонь с предельным прицелом по каким-то темным пятнам вдали. Темные пятна отвечали огнем. Перебранка эта продолжалась 10–15 минут, и противник, по-видимому довольный самим собой, уходит в уже совершенно темную даль. Меня поздравляют: одна из кобыл команды ожеребилась во время перестрелки. Жеребенок становится центром общего внимания и несколькими днями позже бесстрашно следует за своей матерью, очень нежной и внимательной.

На десятый, кажется, день после описанного эпизода я получил приказание отправиться в Севастополь для получения нового назначения. На второй день, выспавшись под какой-то телегой дивизионного обоза, я катил к Севастополю.

Эти дни, проведенные в кавалерии, многому меня научили и позволили понять всю безнадежно-трагическую судьбу Добровольческой армии, ставшей в ту эпоху называться «Русской Армией». Мы шли вперед. Говорили о полном уничтожении конной армии Жлобы, о массе взятых в плен красных и о страшных их потерях в боях с нашими танками под Большим Токмаком, о победном нашем марше против большевиков, чьи главные силы были оттянуты на Польский фронт.

А какой вред приносили Добровольческой армии ее тылы, где бессовестные люди преследовали свои своекорыстные цели за спиной геройских полков, самоотверженно дравшихся с 1918 года! Немало вредили репутации Добровольческой армии и такие части, как моя, временно 3-я конная дивизия, на две трети состоявшая из всадников полудиких племен Кавказа. По внешности это было сборище людей, не имевших определенной формы одежды, носивших зачастую нижние английские рубашки как бешметы. Едва половина из них сидела на конях, другая ожидала лошадей. Большинство не имело седел, а только притороченные подушки, взятые у населения. Грабеж и война были для наших всадников синонимами. А грабить наши туземцы умели: едва бывал взят нами какой-нибудь населенный пункт, как они рассеивались по хатам, откуда тащили все, не брезгуя даже женской одеждой. Нужно ли говорить о том, что эта туземная дивизия, мало пригодная для линейного боя (или совсем непригодная), отступая с Украины в Крым, была, как я узнал потом, пугалом для жителей Юга России. Екатеринослав, в частности, очень запомнил прохождение наших частей, чеченцев и других представителей кавказских племен…

Правда, теперь, в Северной Таврии, не приходилось больше слышать жалоб на нашу армию. «Мы были страшно «разочарованы», когда вы пришли, – так сказали мне в одной еврейской семье. – Мы думали, что будут погромы и… ничего не было!..» В этом отношении мы выгодно отличались от Белой армии конца 1919 года. Большой плюс был еще и в том, что приход нашей армии не сопровождался репрессиями и арестами. Те, кто уже отстал от большевиков и не имел особых счетов с нами, постепенно выползали из днепровских плавней, где они прятались, видя полное забвение старого.

Таврия – это преданная Махно область. Слух о соединении Махно с Врангелем сильно увеличивал популярность белых. Откуда-то появлялись приверженцы «батьки» и поступали добровольцами в регулярные части или же формировали свои партизанские отряды, которые, прекрасно зная местность и отличаясь большой отвагой, наносили большой вред красным.

Плохо обстояло у нас дело с пропагандой. На это обращали наше внимание сами крестьяне, говорившие, что не скверно было бы взять пример с большевиков. Действительно, имелось много вопросов, хотя бы, например, непонятный для многих новый земельный закон… А отношение к этому делу было самое чиновническое, были какие-то учреждения, но не было никого, кто поехал бы в объезд сел…

Тем временем борьба с советами продолжалась. На смену разбитым красным частям приходили новые, и надежды на всеобщее восстание народа, равно как и на соединение нашего левого фланга с польско-украинской армией, не оправдывались… Самым плохим было то, что масса оставалась пассивной, и все больше таяла надежда на молниеносный успех. Впереди была только утомительная и долгая борьба с бесчисленным врагом… Мы пришли слишком поздно…

С. Мамонтов299

Со 2-й конной батареей в Русской Армии300

Феодосия

«Аю-Даг» шел медленно, подошли к порту Феодосия. Мы были в Крыму.

– Стойте неподвижно! – крикнул капитан. – Не наваливайтесь на один борт. Когда причалим, не бросайтесь как бараны, а сходите потихоньку. Пароход может опрокинуться даже у пристани. Трюм у нас не нагружен.

Все обошлось благополучно, и мы очутились на пристани. Меня охватила радость: спасен! жив! Вот это повезло! Я стал смеяться, петь и почти плясать. Мы слишком долго шли локоть к локтю со смертью, причем все преимущества были на ее стороне. И наконец мы на какое-то время были в безопасности. Бе-зо-пас-но-сти – поймите это! Это может оценить только человек, вышедший из долгой смертельной опасности.

Очень хотелось есть. Мы ничего не ели и не пили в течение двух дней. И это было наше счастье, потому что из-за тесноты на пароходе справлять натуральные потребности было невозможно. Я пошел искать съедобного. Не нашел, но увидел, как казак открыл какую-то банку, высыпал на ладонь белый порошок и взял в рот. Казака перекосило, и он стал плеваться. Я взглянул на этикетку: сахарин. Тотчас же купил литровую банку за 200 рублей и позднее в Керчи продал ее за 20 000, причем вся батарея пользовалась сахарином.

Набережные Феодосии скорей голы, как набережные всех портов мира. Но мне они показались верхом красоты. Этот воробей, как он великолепен. Скачет и чирикает… А это чахлое деревцо, какая в нем нежность! Какое счастье ими любоваться,