Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако я охотно делился с ней своими достижениями на поприще шпиона. Мне было интересно, что она скажет. Я ведь стал пользоваться более основательной житейской психологией, чтобы понять, чего и почему хотят люди. Но Стоун больше интересовалась зачем я всё это делаю.
— Я беру у них маленькие сувениры. — говорю я, слегка улыбнувшись. — Запонку, галстук, монету из кошелька. Любую мелочь короче. И складываю в особую коробку.
— Ты их коллекционируешь? — уточняет психолог.
— Что-то вроде.
— Тяга к собиранию говорит об одержимости, тревоге, навязчивых мыслях, стремлению контролировать хоть что-то в неконтролируемом мире. — без заминки выдаёт Стоун.
Я усмехаюсь, отводя глаза в сторону.
— Может быть. Но для меня эти трофеи значат победу над лицемерным злом.
— Лицемерным?
— Абсолютное зло я могу вынести, а вот то, чем занимаются те, кого ловлю я — отвратительно.
Я позволил этим словам выйти, и обнаружил, что мне нравиться когда на лице Стоун появляется лёгкое беспокойство. Фраза про абсолютное зло довольно странная, согласен. Но я действительно не мог найти аргументов против него. Разве что, оно тоже вредит людям. Но разница лишь в том, что не ради денег или собственной выгоды. Зло ради зла. Иногда я не мог не сравнивать это с чем-то вроде искусства.
Иногда я пел. Садился прямо на барную стойку, ожидая пока смолкнет громкая музыка. И начинал петь своим голосом, которому помогали инструменты.
Это были нередкие ночи живой музыки, которые всегда кричали своей театральностью. Нередко мы ставили небольшие мюзиклы. Зрителям нравилось, когда я изображал юного бога. Орфея, к примеру. Мои песни, мой наряд из лёгкой ткани и золотой венок в светлых волосах к удивлению вписывались в атмосферу клуба. Дело было в том, что божественная античность здесь искусно переплеталась с модерном. И я был современным богом с нужной внешностью и нужным голосом, чтобы перенести толпу из реальности в нечто более похожее на миф.
Это так же помогало привлекать «клиентов». Чаще они подходили сразу после моего выступления. Сначала давали свой восторженный отзыв, затем предлагали выступить на каком-нибудь благотворительном мероприятии под их началом, а потом настаивали на уединении в одной из комнат.
Я понимал, что все мои заигрывания с целью выуживания информации должны к чему-то естественно привести. Но я не спал с ними, даже не давал себя касаться. И они в итоге переставали настаивать, потому что я всегда говорил одно и то же:
— Если вы коснётесь меня, мой дядя вас убьёт.
В довесок к тому, что имя Джима обладало нехилой репутацией, я показывал шрамы от ножа на пояснице. Инициалы Мориарти на моей коже тут же отшивали всех претендующих на мой зад или рот. Я обманывал их, я лгал им, но насчёт Джима никогда.
Может я просто напридумывал себе всякого, но мне почему-то казалось, что дядя следит за тем, что происходит в клубе. Не лично, но, быть может, через какие-нибудь камеры. Он не собирался больше выходить со мной на связь напрямую, но он точно не оставит меня без наблюдения. Ведь ему интересно, что со мной будет. Кем я стану без него?
Я не имел понятия будет ли он хоть как-то вмешиваться в мою жизнь, как тогда, когда он убил тех кадетов. Что ж, время покажет.
Бурный месяц. Всё шло гладко. Я даже удивился тому, что никаких крупных проколов не возникало. Однако, всех, кого я изобличал в обмане, каких-то противозаконных действиях, не ждала жёсткая расплата. Их не позорили по телевидению, даже в газетах почти ничего не было. Джона Гарви оправдали, он публично признался в том, что «его действия в последнее время были неразумными, но он готов исправиться». Чёрта с два! Я был уверен, что он вернётся к чёрным делишкам. Раз он связался с Мориарти, то не сможет не вернуться. Иначе он уйдёт не только из криминала, но и из жизни.
Майкрофт говорит, что если пересажать всех, кто хоть как-то вредил стране в физическом и этическом смысле, то Верхушка заметно поредеет. Меня от этого тошнило. Тошнило от этого очевидного факта. Никто не станет праведником-управителем, потому что все слишком глупы. Кроме Майкрофта, разумеется. И, по его словам, кроме небольшой кучки главенствующих людей, в которую входила леди Смолвуд и, разумеется, Её Величество. То, что Холмс ничего не сказал про Премьера, заставило меня горько усмехнуться.
— Мы направляем его, как можем. — сказал Майкрофт.
В какой-то момент мне стало жутко страшно. В каком мире мы живём! Мне пришлось уйти в мысли о философии Джима и, боже мой, в них я нашёл успокоение. Я могу перестать быть частью этой сломанной системы, выйти из неё. Но, глядя на Майкрофта, я думаю о том, что это была бы своего рода трусость.
И я продолжал, с двойным рвением, охоту на чертей. Информация об их грязном белье оставалась лишь просто уликой, которую бы незамедлительно использовали, если бы кто-нибудь из них пересёк красную черту. Это было хоть что-то. Таким образом мы нарывали всё больше и больше, а клиентов не убавлялось, ведь последствий от разговоров со мной пока не было.
Младшенький Холмс связывался со мной пару раз, звал прогуляться по местам преступления, но я оказывался. Либо был в спортзале, либо читал, развалившись на диване, либо поедал что-то в кафе. Что угодно. Гонка за преступниками по улицам выцвела для меня. Несомненно, интересные дела у Шерлока точно были, но почему-то я не хотел водиться с детективом. Это казалось мне каким-то не очень правильным. Точно не знаю почему. А вот со старшим я охотно шёл на контакт.
Медленно наши отношения вернулись к тому, что было до моего побега, а потом перетекли в нечто не совсем понятное. Посторонний, не знающий деталей человек сказал бы, что мы походили на коллег, которые не пренебрегают обществом друг друга и во внерабочее время.
В последнюю неделю политик всё чаще навещал меня. Я выходил из зала и видел перед собой чёрный правительственный Мерс. Не задумываясь, я залезал в него, кидая спортивную сумку к ногам. Почти всегда мы отправлялись перекусить. В последний раз это был ресторан «Marylebone Road», в котором,
