Она откусывала зеленые ягоды, чуть обнажая больные десны. Аккордеон умолк. М. поднялся на трибуну и произнес торжественную речь. Я не могла понять его слов, он говорил слишком быстро и к тому же постоянно переходил с итальянского на словенский и обратно. Его тщедушное тело горожанина находилось в постоянном движении, руки как бы пытались обнять окружающих. Я видела вокруг себя истощенные работой и полные тревоги лица сельскохозяйственных рабочих. Это были именно лица сельскохозяйственных рабочих, а не крестьян. М. закончил речь и закричал: «Да здравствует Тито!» Раздались аплодисменты, и множество голосов подхватило: «Да здравствует Тито!»

«Вы сыграли со мной злую шутку, заставив меня обмануть их доверие», — сказала я М. на обратной дороге. Он усмехнулся: «А вы, вы неплохо выпутались из этого трудного положения…»

М. казался довольным. Быть может, он хотел заставить поверить в то, что ему удалось привезти на нелегальный митинг настоящую советскую журналистку, которую до тех пор никогда не видели в тех краях?

На обратном пути нас остановил американский патруль. М. столько рассказывал о грубости полицейских, что я решила проверить его россказни и разыграла неудовольствие при проверке документов. Американский офицер, так же как и английский сержант, держались в высшей степени вежливо. Я принесла им мои искренние извинения. На прощание они пожелали мне «good luck»[114]. Мы вернулись в Триест. После обеда, на который, несмотря на то, что я не поддалась агитации, меня пригласил М., мы расстались.

На следующий день я поехала на британский контрольный пункт за разрешением на поездку в другую запрещенную зону, зону Б в Венеции-Джулии, зону Пола. Майор Д. поинтересовался, была ли моя предыдущая поездка интересной. Его голос был суровым, но глаза лукавыми. Я признала свое «преступление» и получила разрешение на поездку в Пола. «Завтра утром, в семь часов утра за вами заедет машина, — сказал майор, — и, надеюсь, все пройдет нормально».

В семь часов машина действительно стояла у подъезда. С шофером приехал также офицер, представивший моего собрата по перу, который будет меня сопровождать в поездке. Водитель, английский солдат, не был вооружен во избежание инцидентов. А они случались. Недавно какой-то офицер был раздет сторонниками Тито и был вынужден возвращаться из своего путешествия в одних трусах.

Офицер познакомил нас: Жан Невесель из «Франс-Суар», Жак Круазе из «Котидьен».

Мы тронулись по дороге в Истрию. Мой коллега оказался неразговорчив. Светловолосый, худой, с голубыми глазами, слегка меланхоличный, он был похож на русского.

— Вы говорите по-русски? — спросила я его по-русски.

— Конечно, — ответил он мне.

Итак, Жак Круазе была я, Зинаида Шаховская, а Жан Невесель — Дмитрий Иванов, сын жившего в Риме известного русского поэта-символиста Вячеслава Иванова.

Атмосфера изменилась. Я вновь столкнулась с тем, чего больше всего не любила в странах с диктаторским режимом: с разнузданным восхвалением человека-идола, олицетворявшего смутные чаяния народных масс.

«Hotim Tito», «Хотим Тито, Триест — Югославии, мы — словенцы». Лозунги были повсюду, на борту стоявшего на рейде корабля написано суриком: «Хотим Седьмую республику». На стене какого-то здания после имени Тито приписаны имена Сталина, Трумэна и даже Этли, но эту надпись успел покрыть слой пыли. Единственное имя повсюду — на домах, на брусчатке дороги, выложенное белым камнем, — Тито, Тито, Тито, Тито…

Последний контроль, британский, очень доброжелательный, и мы проезжаем шлагбаум. Капо-д'Истрия, здесь располагается штаб-квартира югославского военного правительства. У здешней свободы неприветливое лицо. Народная демократия встречает нас недоверчиво. Гвардеец народной армии приходит в ярость при попытке его сфотографировать. В деревне, как только мы попытались выйти из машины, чтобы купить винограда, свирепого вида солдат без каких-либо объяснений грубо приказал нам сесть обратно в машину. Нам так и не удалось ни расспросить его, ни даже выйти из машины, чтобы перекусить или выпить воды. На поясе у солдата виднелся ремень с изображением свастики — военный трофей, как скальп у индейца — свидетельство победы. Когда мы переезжали с территории, контролируемой Тито, на оспариваемую территорию в районе Пола, к нам решился подойти улыбающийся крестьянин, но его грубо оттолкнул часовой, напомнивший, что с иностранцами разговаривать запрещено. Странная свобода!

Только приехав в Пола, мы почувствовали себя снова журналистами. Никого здесь не интересовало, какой политической направленности придерживались наши газеты. Жан Невесель, имевший значительное преимущество передо мной — он прекрасно говорил по-итальянски — предпочел охотиться за новостями в одиночку. Мне пришлось полагаться только на свои силы. Я расспрашивала словенцев и итальянцев, влиятельных лиц, прохожих. Коммунисты всех, кто не принадлежал к ним, считали фашистами.

Пола была приговорена, она доживала последние недели под опекой союзников. И должна была отойти к Югославии. Проведенный опрос показал, что из 34 000 жителей города 28 000 собирались покинуть город после его передачи Югославии. Но кого это беспокоило? Обеспеченные жители уже перевезли свое имущество в Триест, другие со страхом ожидали будущего. Большинство городского населения все еще составляли итальянцы. Иначе обстояло дело в сельских районах, здесь преобладали словенцы.

В кафе старый метрдотель с тоской вспоминал времена, когда Пола принадлежал Австро-Венгерской империи. «Вы не поверите, какой это был процветающий город!» Старик вздыхал, вспоминая прошлое. А молодежь была более озабочена настоящим. Повсюду царило крайнее ожесточение. Как всегда и везде в таких случаях, скрытая ненависть в любой момент готова была вылиться в открытую месть. Угрозы одних приводили к бегству других. Итальянские коммунисты Пола не соглашались с генеральной линией итальянской коммунистической партии и открыто требовали аннексии района Пола в пользу Седьмой республики.

В офисе военной администрации союзников англичане с присущей им флегматичностью продолжали заниматься текущими делами. В городе бурлила ненависть, копилось разочарование. «Нас отдают в руки врагов», — роптали обманутые жители Пола.

Мы продолжили с Невеселем нашу поездку, и снова угрюмые лица, грубость на контрольных пунктах, ставшие навязчивыми лозунги:«Hotim Tito, Tito, Tito».

Десять дней отдыха в Венеции. Англичане поселили меня в блестевшем золотом отеле «Даниэли», в котором останавливались Жорж Санд и Шопен. На Лид о, в роскошном дворце пианист, князь Чавчавадзе, муж Елизаветы де Бретей, давал концерт. Собралось общество, о котором после 1940 года, казалось, уже забыли. Дамы в длинных платьях, сияние драгоценных украшений. Среди них я в поношенной военной форме, напоминавшей об увиденных за последние годы несчастиях и страданиях, чувствовала себя неловко… Ничто не способно изменить мир, но иногда жизнь оставляет приятное впечатление…

В Венеции я была впервые. Разруха и голод не умаляли ее великолепия. Тем более, что здесь, на юге, голод совсем не так жесток, как в странах севера. Я бродила по улочкам, переходила по мостикам каналы, заходила в траттории — везде шумно и оживленно. Как-то ночью в траттории подвыпившая певица исполняла перед несколькими припозднившимися посетителями тоскливую и одновременно страстную народную песню. Ее голос разрывал барабанные перепонки и сердце, а из каналов поднимался запах плесени. Вдали, на площади Сан Марко, играл оркестр. Жизнь подобна кружению вальсирующих пар в бальном зале отеля «Даниэли». Время стерло в моей памяти многие лица, но лицо певицы из венецианской траттории врезалось в мою память, словно образ страсти и отчаяния. Я до сих пор помню ее песню, шедшую из глубины души, и ее голос, не совершенный, но человечный и живой.