…Снова зашуршал селектор.

– О величайший! – послышался сладкий, как рахат-лукум, голос Жоры Дочкина. – У меня все готово. Ты идешь?

– Иду! – Он вынул из пакета бутылку «Абрау-Дюрсо», обернул газетой и тяжело поднялся из кресла.

В приемной пахло валерьянкой. Ольга успокаивала Телицыну, которая рыдала, придерживая живот.

– Вот! – укорила секретарша и показала на заявление «по собственному желанию», придавленное надкушенным яблоком.

– Не нашли? – спросил главный редактор, пряча за спиной бутылку.

– Н-е-е-т! – раззявилась беременная.

– А вы скажите: «Черт, черт, поиграй да и отдай!»

– Как?! – От удивления растеряха перестала плакать. – Почему?

– Так бабушка Марфуша говорила.

Увидав на пороге шефа, Жора склонился в восточном поклоне:

– О долгожданнейший! – и сдернул, как фокусник, газету с журнального столика.

На блюде лежали любимые бутерброды босса: ломтики бородинского хлеба, а сверху жирная балтийская килька с зеленым лучком. На отдельной тарелке сгрудились белые, с прожелтью, слизистые грузди. «Серебряная казенка», вынутая из морозилки, искрилась изморозью.

– Это тебе. – Гена протянул шампанское.

– Я же не пью шипучку.

– Жену побалуешь.

– Спасибо, о наищедрейший! – Жора разлил ледяную тягучую водку по рюмкам. На стекле остались оплывшие следы от пятерни.

– Ну, как говорил Шарончик, кто не пьет – тот идиёт!

– Мы же Танкиста помянуть хотели! – напомнил Скорятин.

– Ах да! За Деда!

– За Поликарпыча!

Через минуту затеплилось в груди, потом отпустило сердце, а главное – перестала болеть душа, точно ее укололи наркозом.

«Интересно, а у Маугли большой? – равнодушно подумал Гена. – У Будды, где-то написано, был совсем маленький, с пипетку…»

– Повторенье – мать ученья! – Жора налил по второй.

Повторили. В теле появилась счастливая легкость.

– Дронова повысили…

– Да ты что! – воскликнул Дочкин так искренне, что стало ясно: знает, подлец, все знает. – Значит, «Клептоманию» не планируем?

– А мы ее и не планировали. Запомни и файл сотри!

– Конечно, о предосторожнейший! Что же теперь с Кошмариком будет?

– Ничего не будет. Дерьмо и деньги не тонут!

– Тогда, златоустейший, за тебя!

Выпили еще, и Гена загрустил, ему снова стало до слез обидно. Те давние колобковские «лепажи», выглядевшие тогда несусветной чушью, теперь показались вполне разумным выходом из треугольного тупика.

«Надо все-таки пробить Маугли через ментов! – решил Скорятин. – Вдруг приторговывает дурью?»

Замигал красным селектор, но верный заместитель не отреагировал, даже зевнул.

– От кого прячешься?

– Ни от кого… – вздохнул темнила и нажал кнопку.

– Зайди ко мне! – сквозь шипение донесся повелительный голос.

– Ого, уже с Заходыркой на «ты»!

– Она со всеми на «ты», кроме тебя, – хохотнул Жора. – Хабалка. Ну ее к черту! Лучше – выпьем!

– Сходи! Потом расскажешь.

– Ну разве что… Ты… посидишь или пойдешь? А то я дверь запру…

– Боишься?

– Позавчера у Расторопшиной кошелек уперли. Не редакция – проходной двор. Женю надо гнать к чертовой матери!

– Иди, я постерегу.

Заместитель нехотя вышел из кабинета, бросив на шефа странный взгляд. Скорятин выпил в одиночестве рюмку, закусил килькой, потом схрустел груздь, наблюдая, как покрывается испариной бутылка и отлипает от стекла, морщинясь, этикетка. Сознание наполнилось смутным хмельным разномыслием. В голове стало людно, заклубились воспоминания, в том числе и о телесном прошлом.

…От женщин в памяти остается множество щекочущих подробностей, которые потом, вдали от любовного смятения, кажутся нелепыми, даже смешными. Вамдамская колонна в страсти хрипло смеялась. Ольга Николаевна шептала: «Мы никуда не спешим. Не спешим!» Худышка Нора на миг теряла сознание, потом, открыв глаза, спрашивала кукольным голосом: «Где я?» Убиенная Варвара, холодно-изысканная в вертикальной жизни, в постели металась и рычала, как тигрица. У Жанны в пылу бугрилась спина, словно девушка оказалась оборотнем. Марина, откричав, смотрела на мужа с укором, словно он стал нежеланным свидетелем ее буйной сокровенности. У Алисы тоже была… да, была занятная особенность: она всхрапывала в сладком забытьи, как лошадь, потом смущалась. Гена вдруг сообразил, что от Зои в памяти не осталось ничего. Только солнечный провал.

Николай Иванович бережно вел машину по бездорожью. Асфальт кончился почти сразу за городом, и по днищу забарабанил щебень, а вскоре пошла грунтовка с такими глубокими колеями, что низкие мосты «Волги» скребли землю. Водитель кряхтел, переживая за страдающий автомобиль, как за собственную плоть.

У райкома он вежливо открыл перед москвичом заднюю дверцу и потом всю дорогу не проронил ни слова. От дорожной тряски Гена забылся оздоровительной похмельной дремой, ему приснилась Ласская, но не настоящая, а нарисованная глумливой кистью Целкова. Лицом Марина напоминала бугристую розовую картофелину с проросшими глазками. Жена загадочно улыбалась и хотела что-то сказать. Машина дернулась и встала.

– Приехали! – сказал шофер и вылез из «Волги».

Пассажир открыл глаза. Перед ними раскинулась огромная лужа, почти озеро. Колея терялась в воде и выныривала метров через сто пятьдесят.

– Заглохну! – уверенно предположил Николай Иванович.

– А где Затулиха?

– Там! – Водитель показал на луковку рубленой церкви, видневшейся за деревьями.

– Я и адреса-то не знаю, – спохватился Скорятин.

– Там все по-русски разговаривают.

– Ну да, конечно…

– Вас ждать?

– Не надо, – обидчиво отказался Гена. – Спасибо! – И пожалел.

Он обошел лужу полем, перешагивая через бочажки, и углубился в лес. Свежая листва овевала глянцевые ветви. Морщинистые зеленые лоскутки ракитника еще не расправились после зимнего стеснения, даже не успели обронить розовые шпоры опустевших почек. Трава под ногами пока не загустела, не сплелась, и каждая былинка помнила, наверное, как ее зовут. Зеленые ершики живучки были едва тронуты синевой, цвели белыми звездочками трилистники кислицы, у берез между корнями светились нежно-фиолетовые бантики болотной фиалки, из земли высовывались тугие рулончики будущих ландышей и лохматые кулачки юного папоротника. Но выше всех поднимались золотые головки долговязых лютиков. Под ногами то и дело попадались свежие отвалы кротов, оголодавших, видно, за зиму. Над головой невидимые разноголосые птицы пели о любви. Земля и небо впали в безрассудство весны.