Шагая, москвич сообразил, что Зоина бабушка может носить другую фамилию. Где тогда искать гражданку Мятлеву? Однако его московские опасения оказались напрасны. С косогора открылся вид на деревню: не более дюжины изб под шифером и дранкой стояли, упершись в мокрую дорогу, извивавшуюся вдоль рваного берега. За каждым домом, как за трактором, тянулись полосы вспаханной рыжей земли, огороженные тыном. В стороне поднималась часовня, сложенная из черных бревен, посеребренных мхом. Купол, покрытый узорным тесом, кое-где облетел. На маковке вместо креста сидела сорока, напоминая флюгер. За околицей пенились белые купы яблонь, розовые – вишни и торчали бездомные печные трубы. Видно, раньше, до плотины ГЭС, село было намного больше, но ужалось, смытое большой водой. Городское сердце Скорятина заныло от невольной обиды за умаление деревни, которую он видел в первый и, возможно, в последний раз в жизни.

Зою он заметил с пригорка: она тяпкой подбирала осыпающиеся края высокой грядки. На девушке были черные сатиновые трусы с резинками (в таких школьницы раньше ходили на физкультуру), желтый лифчик от старого купальника, а на голове – пионерская белая панама с прорезями для косичек. Библиотекарша крестьянствовала умело, отложила тяпку и взялась за грабли. Мускулы играли под кожей, порозовевшей на цепком весеннем солнце. Незваный гость подошел, незаметно просунул лицо между жердями и громко, как майский репродуктор, объявил:

– Да здравствует советское крестьянство, самое колхозное в мире!

Зоя ойкнула, обернулась и выронила грабли. Ее загорелое лицо, не успев обрадоваться, ужаснулось:

– Вы?! Ну, вы… Не смотрите на меня! Я же пугало… – И убежала в дом.

Вернулась она минут через десять – причесанная, припудренная, в бирюзовом ситцевом платье и туфельках.

– Добрый день, Геннадий Павлович, – поздоровалась Мятлева так, словно только что его увидела. – Какими судьбами в наше захолустье?

– Вот, приехал в Тихославль, а вас нигде нет.

– Неужели из-за меня приехали?

– Конечно!

– Интересно. А кто вам сказал, что я здесь?

– Колобков.

– Еще интереснее. Предатель!

– Признался под пытками.

– Знакомьтесь! Геннадий Павлович, журналист прямо из Москвы! – неожиданно и громко произнесла библиотекарша, сильней, чем обычно, округляя гласные.

Спецкор, недоумевая, оглянулся и обнаружил над забором справа и слева любопытные соседские головы, одну женскую, в косынке, вторую мужскую, усатую, в газетной шапочке. Скорятин вежливо раскланялся. Головы, кивнув в ответ, исчезли.

– Проходите в дом! – все так же окая, пригласила Зоя. – В пять часов вечерний катер. Или вы на машине прибыли?

– Да, Николай Иванович подбросил и уехал.

– Времени у вас не так много. Но пообедать успеем.

– Благодарю! – Скорятин понимал, что сквозь жерди за ними следят придирчивые сельские взоры.

В избе пахло старым деревом, керосином и щами. Полкомнаты занимала беленая печь, но судя по тому, что на шестке выстроились пластмассовые фигурки: Чебурашка, Крокодил Гена, Волк и Заяц, – очагом не пользовались. В углу стоял большой черно-белый «Рекорд» на тонких ножках. Соседство телеэкрана и печного устья вызвало у журналиста тонкую философическую улыбку, по-своему истолкованную Зоей.

– Живем скромно. Да! Щи будете?

– Буду.

Пока она хлопотала, разогревая на керосинке кастрюлю, поднятую из подпола, пока выставляла на стол соленые огурцы и грибочки, хлеб, масло, гость незаметно огляделся. На стене висела обрамленная фотография бабушки в платочке. В красном углу, под образом, мигала живым огоньком лампадка. На иконе, старой, с ковчежцем, темноликая Богородица держала Сына на тонких, угловатых, как у марионетки, руках. На этажерке теснились книги и плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак.

Хозяйка налила кислых щей с тушенкой, а он гордо вытащил из сумки бутылку сладкого марочного вина «Ширин» и полкило костромского сыра, за которым простоял в очереди чуть ли не час. Выпив, Зоя раскраснелась, разоткровенничалась и все-таки рассказала, что же случилось после отъезда столичного гостя. Когда она, хромая, дошла до работы, Елизавета Вторая вызвала ее к себе и обвинила в систематической краже книг из КОДа. Мол, заведующая абонементом выносит раритеты, ксерокопирует и продает по спекулятивным ценам. В доказательство царским жестом она выложила на стол «Последнюю черту» Арцыбашева в новенькой обложке и со штампом тихославльской библиотеки.

– Вот, купила на Кузнецком Мосту. За двадцать пять рублей. Ты брала эту книгу домой?

– Брала.

– Копировала?

– Нет.

– Можешь доказать?

– Нет.

– Пиши заявление!

– Неужели из-за какой-то книжки?! – удивился спецкор.

– Не из-за книжки, а из-за вас!

– Из-за меня?

– Да.

– Из-за того, что я нес вас на руках?

– Вероятно, в своих догадках она зашла дальше, чем мы с вами.

Зоя посмотрела на него с веселым отчаянием. Потом пошел какой-то странный разговор, обычный, впрочем, между мужчиной и женщиной, которые уже устремились телами друг к другу и теперь случайными словами готовили души к исполнению стыдных, но неодолимых желаний плоти. Когда Скорятин, умолчав, конечно, о фасовщице с консервного завода, рассказывал, как бегал в самоволку полярными ночами, солнечными, словно сочинский полдень, Зоя подняла глаза на ходики, стучавшие на стене, и ахнула:

– Скорей! Уйдет!

– Кто?

– Катер.

Они выскочили во двор и помчались вдоль берега, крича и размахивая руками, но пароходик уже отвалил от понтонной пристани и, вспенивая винтом желтую воду, уходил вдаль.

– Значит, не судьба.

– Или – судьба.

– Когда следующий?

– В шесть утра.

– Переночевать пустите?

– Даже и не знаю…

– Я вас не стесню. Сам лягу на лавочку, хвостик под лавочку.

– Допустим. Но есть одна проблема.

– Какая?

– У меня тюфяки еще бабушкины, набиты сеном.

– Ну и что?

– Колются…

– Ерунда.

– Что-то мне не нравится ваша решительность.

– Скромнее меня не найти из полка.

– Посмотрим.

До темноты они сидели на завалинке, молчали или говорили ни о чем, грызли семечки и следили, как раскаленный солнечный шар, остывая, тонет в холодной весенней Волге.

– А знаете, Зоенька, что мне рассказывал один знатный сталевар?

– Что?