— Грести обратно! Назад! Иначе они утащат нас за собой!

Мы поплыли назад. Очень медленно нос «Хапи» вылезал из вражеского борта, куда вошел на три шага.

«Священный огонь» дрогнул. В пробоину хлынула вода. Всерьез поврежденный, корабль персов некоторое время беспомощно покачивался на волнах, а затем начал тонуть. С его переполненных палуб понеслись крики ужаса и отчаяния. Однако вода все прибывала. Люди вскидывали к небу руки, моля о пощаде, и прыгали в воду. Очень скоро «Священный огонь» резко задрал окованный медью нос, и корма его стремительно ушла под воду... Все было кончено!

Персы плавали вокруг нас, цеплялись за обломки, умоляли взять на борт. Но мы уже разворачивались на веслах, чтобы вновь поймать ветер. Я не знаю, как принято в современном мире, но тогда в военное время о милосердии едва ли вспоминали. Египет был, пожалуй, единственной милосердной страной, благодаря древности своей цивилизации и святой вере его жителей в добрых богов. Но сейчас Египет сражался против Персии за свою жизнь. Поэтому мы гребли, бросив этих варваров тонуть: пусть в загробном мире греются возле огня, которому поклонялись.

Филон оставил руль и направился ко мне. Я заметила, что мой друг от всех пережитых потрясений очень бледен. Он крикнул матросу, чтобы ему принесли вина, и, когда тот исполнил приказ капитана, с наслаждением выпил, не забыв сначала совершить благодарственное возлияние: плеснуть вина к моим ногам или, скорее, к ногам богини Исиды, которую я олицетворяла.

— Ты самый лучший капитан, отважный Филон! — восхитилась я.

— Да, я неплохо знаю свое ремесло, госпожа, хотя можно было бы и получше. Протарань мы эту набитую народом посудину еще до абордажа, сколько жизней было бы спасено. Что ж, теперь «Священный огонь» отправился к Сету, а Ох лишился своего лучшего корабля.

— А ведь могло получиться и совсем наоборот, — обронила я.

— Да, госпожа. Командуй я «Священным огнем», именно так бы и произошло. Численное преимущество было на стороне неприятеля, да и корабль у персов более мощный, но его капитану недоставало опыта; к тому же, когда моя стрела нашла его, занять капитанское место оказалось некому. Они могли смести нас одной лишь абордажной командой, но греческий воин по имени Калликрат, который, как говорят, был когда-то жрецом, отлично справился со своими солдатами. Он доблестный воин, и мне очень жаль, что мы его, похоже, скоро лишимся.

— Почему же? — спросила я.

— Да потому, госпожа, что в схватке с тем верзилой, которого он перебросил через борт, герой получил серьезные раны, которые, боюсь, могут оказаться смертельными. — И Филон показал на Калликрата, которого несли четверо мужчин. Мое сердце похолодело.

Затем капитана позвали матросы, — оказывается, во время тарана наша трирема получила течь, и теперь надо было спешно заделать пробоину.

Когда он ушел, я поспешила за Калликратом и нашла его лежащим в каюте Филона. С него сняли доспехи, и лекарь-египтянин промывал рану на бедре, из которой по коже цвета слоновой кости струилась алая кровь.

— Рана смертельная? — спросила я.

— Не знаю, госпожа, — ответил лекарь. — Не могу сказать, насколько она глубока. Молись за Калликрата Исиде, потому что крови он потерял много.

Да будет вам известно, что в юности я и сама изучала медицину и обучалась врачеванию ран у великого арабского мастера. Поэтому я изо всех сил помогала корабельному лекарю, и мы вместе остановили кровотечение и зашили рану шелковой нитью, а потом забинтовали бедро.

Кроме того, сняв со своей руки заговоренный древний амулет, даровавший, как рассказывали, здоровье и силу, а раненым или больным — скорое выздоровление, я надела его на палец Калликрату. Амулет этот представлял собой кольцо из бурого камня, на котором были выгравированы иероглифы, означавшие «Царственный сын Ра». Тот, кто дал мне его, поведал, что кольцо сие носил величайший из всех целителей и магов Хаэмуас, старший сын могущественного Рамзеса. Кстати, забегая вперед, скажу, что это самое кольцо я через две с лишним тысячи лет вдруг заметила на руке Холли в пещерах Кора, а вплоть до того времени не знала, какова судьба амулета. Однако я расскажу об этом позднее.

Пока я трудилась над раной, боль от иглы пробудила Калликрата. Он открыл глаза, поднял взор и, увидев меня, пробормотал на греческом так тихо, что лишь я одна, низко склонившаяся над ним, смогла расслышать:

— Благодарю тебя, любимая. Благодарю тебя и богов, позволивших мне умереть не жрецом, но, как и мои праотцы, воином и мужчиной. Да-да, спасибо тебе, о величественная и прекраснейшая Аменарта.

С этими словами Калликрат вновь впал в забытье, и я поспешно оставила его, поняв, что мечтает он о той египтянке. Мало того, я не сомневалась, что благодаря той самой женщине, египетской принцессе Аменарте, за которую в горячечном бреду раненый ошибочно принял меня, Айшу, сменил он священную мантию жреца на доспехи воина.

Ну что ж, пожалуй, все к лучшему, рассудила я. Мне ведь не нужны ни прекрасный Калликрат, ни любой другой мужчина в мире. Однако внезапно я почувствовала такую страшную усталость, что мне почти захотелось, чтобы «Священный огонь» протаранил «Хапи», а не наоборот.

Там, позади нас, сотни воинов только что нашли покой в глубине моря. Крайне утомленная всем пережитым и увиденным, я едва ли не мечтала о том, чтобы и самой упокоиться с миром на дне моря, уснуть навеки или, может, проснуться снова в святом объятии рук Исиды.

В каюте сидел мой наставник, провидец Нут, устремив взгляд через раскрытую дверь к бесконечному синему небу; я знала наверняка: точно так же он сидел на протяжении всей страшной битвы.

Нут улыбнулся, завидев меня, и спросил:

— Откуда идешь ты, дочь моя, и почему глаза твои сверкают, словно звезды?

— Иду я оттуда, где созерцала гибель множества людей, отец мой, и в глазах моих еще полыхает пламя битвы.

— Полагаю, и свет другого пламени тоже, дочь моя... О Айша, ты обладаешь красотой и мудростью, ты наполнена высоким духом, словно чаша вином. Но какова она, чаша твоя? Что ждет тебя? Меня пугает, что прекрасным стопам твоим предстоит путь долгий, очень долгий, прежде чем достигнут они дома своего.

— Но что же есть дом их, отец?

— Неужто ты не знаешь после стольких лет учения? Тогда слушай, я скажу тебе. Твой дом — Бог, не этот бог