молкнет, но не будит

Бесстрастной предрассветной тишины.

Ночь стелет тень и влажный берег студит,

Ночь тянет вдаль свой невод золотой —

И скоро блеск померкнет и убудет.

Но степь поет. Как колос налитой,

Полна душа. Земля зовет: спешите

Любить, творить, пьянить себя мечтой!

От бледных звезд, раскинутых в зените,

И до земли, где стынет лунный сон,

Текут хрустально трепетные нити.

Из сонма жизней соткан этот звон.

10. IX.10

Пилигрим

Стал на ковер, у якорных цепей,

Босой, седой, в коротеньком халате,

В большой чалме. Свежеет на закате.

Ночь впереди – и тело радо ей.

Стал и простер ладони в муть зыбей:

Как раб хранит заветный грош в заплате,

Хранит душа одну мечту – о плате

За труд земной – и все скупей, скупей.

Орлиный клюв, глаза совы, но кротки

Теперь они: глядят туда, где синь

Святой страны, где слезы звезд – как четки

На смуглой кисти Ангела Пустынь.

Открыто все: и сердце и ладони…

И блещут, блещут слезы в небосклоне.

〈1906–1910〉

О петре-разбойнике

В воскресенье, раньше литургии,

Раньше звона раннего, сидели

На скамье, под ветхой белой хатой,

Мать да сын – и на море глядели.

– Милый сын, прости старухе старой:

Расскажи ей, отчего скучаешь, —

Головой, до времени чубарой,

Сумрачно и горестно качаешь?

Милый сын мой, в праздник люди кротки.

Небо ясно, горы в небе четки,

Синь залив, долины золотятся,

Сквозь весенний тонкий пар глядятся.

– Был я, мать, в темнице в Цареграде,

В кандалах холодных, на затворе,

За железной ржавою решеткой,

Да зато под ней шумело море.

Море пеной рассыпало гребни

По камням, на мелком сизом щебне,

И на щебне этом чьи-то дети,

Дети в красных фесочках, играли…

– Милый сын! Не дети: чертенята.

– Мать, молчи. Я чахну от печали.

В воскресенье, после литургии,

После полдня, к мужу подходила

Статная нарядная хозяйка,

Ласково за стол его просила.

Он сидел под солнцем, непокрытый,

Черный от загара и небритый,

Тер полою красного жупана

По горячей стали ятагана.

– Господин! Что вижу? Ты – в работе,

Двор не прибран, куры на омете,

Ослик бродит, кактус обгрызает,

Ян все утро с крыши не слезает.

Господин мой! Чем ты недоволен?

Ты ль не счастлив, не богат, не волен?

– Был, жена, я в пытке и на дыбе,

Восемь лет из плена видел воду,

Белый парус в светлых искрах зыби,

Голубые горы – и свободу…

– Господин! Свободу? Из темницы?

– Замолчи. Пират вольнее птицы.

* * *

В воскресенье божье, на закате

Было пусто в темной старой хате…

Кто добром разбойника помянет?

Как-то он на Страшный суд предстанет?

〈1906–1910〉

При дороге

Окно по ночам голубое,

Да ветхо и криво оно:

Сквозь стекла расплющенный месяц

Как тусклое блещет пятно.

Дед рано ложится, а внучке

Неволя: лежи и не спи

Да думай от скуки. А долги

Осенние ночи в степи!

Вчера чумаки проходили

По шляху под хатой. Была

Морозная полночь. Блестели

Колеса, рога у вола.

Тянулась арба за арбою.

И месяц глядел как живой

На шлях, на шагавшие тени,

На борозды с мерзлой ботвой…

У Каспия тони, там хватит

Работы на всех – и давно

Ушла бы туда с чумаками,

Да мило кривое окно.

28. I.11.

Гелуан (под Каиром)

Ночлег

Мир – лес, ночной приют птицы.

Брамины

В вечерний час тепло во мраке леса,

И в теплых водах меркнет свет зари.

Пади во мрак зеленого навеса —

И, приютясь, замри.

А ранним утром, белым и росистым,

Взмахни крылом, среди листвы шурша,

И растворись, исчезни в небе чистом —

Вернись на родину, душа!

Индийский океан, II.11

Зов

Как старым морякам, живущим на покое,

Все снится по ночам пространство голубое

И сети зыбких вант, – как верят моряки,

Что их моря зовут в часы ночной тоски,

Так кличут и меня мои воспоминанья:

На новые пути, на новые скитанья

Велят они вставать – в те страны, в те моря,

Где только бы тогда я кинул якоря,

Когда б заветную увидел Атлантиду.

В родные гавани вовеки я не вниду,

Но знаю, что и мне, в предсмертных снах моих,

Все будет сниться сеть канатов смоляных

Над бездной голубой, над зыбью океана:

Да чутко встану я на голос Капитана!

8. VII.11

Солнечные часы

Те часики с эмалью, что впотьмах

Бежали так легко и торопливо,

Давным-давно умолкли. И крапива

Растет в саду на мусорных холмах.

Тот маятник лучистый, что спесиво

Соразмерял с футляром свой размах,

Лежит в пыли чердачного архива.

И склеп хранит уж безыменный прах.

Но мы служили праведно и свято.

В полночный час нас звезды серебрят,

Днем солнце озлащает – до заката.

Позеленел наш медный циферблат.

Но стрелку нашу в диске циферблата

Ведет сам Бог.