И сила, к которой он обращался, ответила ему огнем.

Он простер руки к камню, и с ладоней его сорвалось пламя жарче солнца; зрители заслонили руками лица, и даже Кейну пришлось зажмуриться. А когда пламя угасло, от каменной глыбы осталась лишь лужа застывающего шлака. Косалл же исчез без следа.

Пэллес Рил навеки осталась в реке.

Для нее это был счастливый конец.

Единственным реквиемом на ее похоронах прозвучал плеск волн на Великом Шамбайгене, да болтовня белок, да крик одинокого орла высоко-высоко над головой.

Чуть промедлив, Кейн склонился к дочери:

– Пойдем?

Та серьезно кивнула.

Он протянул руку, чтобы подхватить ее, но девочка крепко сжала ее.

– Я уже большая, – заявила она. – Сама пойду.

– Да, – согласился он промедлив, со странной неохотой. – Уже большая.

Когда они помогали друг другу взобраться на развалины башни, в мозгу Кейна прозвучал суховатый голос:

– Как трогательно.

– Имей уважение, – буркнул Кейн.

– Что за ирония: тот, кто менее всех привык выказывать уважение, более прочих его требует.

– Заткни хлебало.

Вера пристально глянула на него:

– Ты опять разговариваешь с богом?

– Ага, – ответил Кейн.

Девочка понимающе кивнула.

– Бог – он иногда бывает такая падла .

– Точно.

Они миновали шеренги рыцарей двора, выстроившихся по стойке «смирно» – оружие на-грудь, знамена опущены. За ними, одна, дрожа от холода, несмотря на роскошную енотовую шубу на плечах, стояла Эвери Шенкс.

Кейн и Вера остановились перед ней.

Старуха встретила взгляд убийцы, не дрогнув.

– Вера… – проговорил Кейн, отпуская ее руку, и чуть подтолкнул между лопатками. – Иди к гран-маман. Возвращайтесь во дворец.

В глазах Веры зияла пустота – река пела в ее мозгу.

– Хорошо. – Она внимательно глянула на него: – Я люблю тебя, папа.

– Я тебя тоже, милая. Просто… у меня есть дела. Взрослые. К ужину вернусь.

– Честно-честно?

– Обещаю, – ответил он, и память о том, как он в последний раз давал ей слово и не смог его сдержать, иззубренными крючками царапнула по сердцу.

Вера неохотно подошла к бабке, взяла ее за руку. Кейн снова посмотрел Эвери в глаза:

– Позаботься о ней.

Старуха фыркнула.

– Уж получше, чем заботился ты, – ответила она. – Получше, чем ты мог бы.

Глядя, как они уходят рука об руку, пробираясь извилистыми тропками, расчищенными на заваленных обломками улицах, Кейн пробормотал про себя:

– Мне всегда везло на врагов.

– Хм , – сухо прогудел голос в его черепе. – Льстец .

Кейн открыл было рот, чтобы ответить, но вместо того поморщился и молча помотал головой. С трудом переставляя ноги, он перебрался через рухнувшую стену, направляясь в сторону улицы Мошенников и Шутовского моста. Когда он вел свой рассказ, то упомянул, что хотелось ему в тот момент идти куда глаза глядят, лишь бы убраться с острова. Кейново Зерцало подтверждает его слова, но, полагаю, это не вся правда. Думаю, ему хотелось добраться до Лабиринта и узнать, что случилось с его прежними знакомыми.

Что осталось от него самого.

Провал посреди Шутовского моста, где опорные балки прогорели дотла, был перекрыт дощатым настилом, стянутым узловатыми пеньковыми канатами, но тем утром грузчики одну за другой катили через мост тачки с кирпичом и кусками известняковой кладки, так что Кейн, чтобы перебраться через мост, воспользовался натяжными мостками: два каната, переброшенных один над другим через провал. Он не остановился над водой – он продолжал переступать по канату, цепляясь за колкую пеньку, – но мысли о жене не покидали его, пока внизу бурлили волны. Он вспоминал, если верить его актерскому монологу, то, что показала она ему в нескончаемый миг, когда он слился с рекой: что река вмещает в себя все в границах своего бассейна и все вокруг нее есть река.

Он думал о множестве мужчин, женщин, детей на Земле, для которых река – это природная уборная, годная лишь на то, чтобы поглощать испражнения. Он испытывал к ним жалость – отстраненную, абстрактную, безличную, но не слишком сильную. Если они хотят жить в другом мире, пусть меняют свой.

Это была уже не его проблема.

«Именно так. Но встает вопрос: что за проблемы достались тебе?»

Миновав мост, Кейн долго бродил по северному берегу от Лабиринта до руин Города Чужаков и обратно. Улицы были полны народа. Горожане расчищали завалы, отделяя то, что еще можно сохранить и использовать, от того, что годилось лишь на свалку. Трупы по большей части были уже несколько дней как вывезены и сожжены, и на лицах горожан читалось мрачное упрямое веселье, братство обездоленных, выдававшее общее стремление заново отстроить свой дом.

Большей частью новая Анхана будет строиться из леса, выросшего противоестественной краткой весной: молодые, полные сока стволы обгорели лишь снаружи, где нафта просочилась сквозь кору. Сердцевина же осталась крепкой. Из пепла и щебня восстанет костяк столицы.

Куда бы ни шел Кейн, его приветствовали кивками. Странное это было чувство: все узнавали его – и никто не страшился. Его встречали с уважением, близким к священному трепету. Большая часть жителей Анханы принадлежала к числу Возлюбленных Детей Ма’элКота, и каждый из них очнулся в новом мире, загадочным образом зная, что сделал Кейн для них и для всего мира.

Но, думаю, еще удивительней ему было брести, и брести, и продолжать свой путь, не имея определенной цели, дружески кивать в ответ на приветствия, слушать, как шумит ветер и как болтают прохожие, чуять гарь на ветру и ощущать, как хрустит под ногами щебень…

И не находить себе дела.

Не могу быть уверен – Зерцало не хранит в себе никаких комментариев, – но, полагаю, безделье утешало его. Последние несколько дней были для него единственным отдыхом от сражений нескончаемой войны. Всю жизнь Кейна он должен был кого-то убивать, или кто-то хотел убить его; всегда находилось сокровище, которое следовало найти, или затея, которую полагалось осуществить, – непрестанное давление, требовавшее занять публику.

А теперь он сам был публикой и находил необыкновенно занятным извилистый путь облака в осеннем небе.

Всякий раз, когда в блужданьях своих Кейн приближался к Лабиринту, он ловил себя на том, что пялится на громаду Медного стадиона. Единственное каменное строение во всем Лабиринте громоздилось над выгоревшими руинами. В прежние годы Кейн был почетным бароном среди подданных Канта – банды, облюбовавшей брошенную арену под свое логово. В те годы кантийцы были его семьей. Свою семью на Земле – отца – он оставил ради Монастырей; бросил Монастыри ради подданных Канта и отшвырнул их, чтобы создать семью с Пэллес Рил…