насилия. Фироз, которого Махеш Капур знал еще ребенком, мог умереть. Его дружба с навабом-сахибом, столь давняя и крепкая, дала трещину в обстановке скорби и слухов. Наваб-сахиб не пришел сегодня и не позволил ему с женой навестить Фироза, а это значило очень много для госпожи Капур. Этот запрет усилил ее горе, а сильное расстройство могло подействовать на общее самочувствие и ускорить ее смерть.

Слишком поздно он стал сознавать – очевидно, видя, как все окружающие любили ее, – что он потерял, кого он потерял так неожиданно. Столько надо было сделать, и не было человека, который помог бы ему, дал спокойный совет, умерил бы его нетерпение. Жизнь его сына и собственное будущее, как ему представлялось, находились почти в безнадежном положении. Ему хотелось бросить все и предоставить мир самому себе, но он не мог бросить Мана, а политика была его жизнью.

Жена всегда находилась рядом, а теперь ее не было, и никто не мог ему помочь. Птицы склевали весь урожай зерна и оставили его с пустыми руками. Что она посоветовала бы ему? Скорее всего, ничего конкретного, просто сказала бы несколько утешительных слов, которые могли бы через несколько дней или недель придать ему сил. А может быть, она посоветовала бы ему не участвовать в выборах? Что она захотела бы сделать для сына? Какие из его обязанностей – действительных или воображаемых – следовало бы ему, по ее мнению, выполнять и чего она ожидала бы от него? Возможно, спустя несколько недель он понял бы это, но у него не было этих недель, а было всего несколько дней.

17.29

После кремации Мана отвезли в окружную тюрьму, где потребовали, чтобы он вымылся и постирал одежду. Ему выдали тарелку и чашку. Был произведен медицинский осмотр, его взвесили и проверили состояние его бороды и волос на голове. Как еще не осужденный, не имеющий судимостей в прошлом, он должен был бы содержаться отдельно от ранее судимых, чьи дела в данный момент рассматривались судом. Однако тюрьма была переполнена, и его поместили в камеру к двум таким заключенным, которые имели богатый опыт тюремной жизни и охотно делились своими познаниями с другими. Мана они воспринимали как редкостную диковину. Если он в самом деле сын министра – а единственная доступная им газета подтверждала, что так и есть, – то что он тут делает? Почему он не добился, чтобы его отпустили на поруки? А если степень обвинения не допускала этого, то почему эту степень не изменили?

Если бы рассудок Мана был в нормальном состоянии, он мог бы подружиться кое с кем из его нынешних «коллег». Но он едва замечал их присутствие. Он думал только о тех, с кем не мог увидеться: о своей матери, Фирозе и Саиде-бай. Жизнь в тюрьме при всех ее тяготах была роскошью по сравнению с содержанием в камере полицейского участка. Ман получал пищу и одежду из Прем-Ниваса, мог бриться и делать гимнастику. В тюрьме было относительно чисто. Поскольку он принадлежал к «высшим классам», в камере установили маленький столик, кровать и настольную лампу. Ему посылали апельсины, которые он съедал не замечая. Чтобы он не мерз, ему прислали из Прем-Ниваса лоскутное голубое одеяло. Оно защищало его от холода и напоминало о доме и о всем том, что он разрушил или потерял.

Опять же, как сын министра, он был избавлен от худшего, что бывает в тюрьме, – переполненных камер, где заключенные издеваются друг над другом самым жестоким образом. Начальник тюрьмы был в курсе, чьим сыном Ман является, присматривал за ним и разрешал частые свидания с близкими.

К нему часто приходили Пран, Вина и отец – до того, как он с тяжелым сердцем вернулся к предвыборной борьбе. Но никто из них не знал, о чем с ним говорить. Когда Махеш Капур спросил его, что же тогда произошло, Мана затрясло, и он не смог ничего ответить. Пран спросил: «Как это могло случиться, Ман?» – но тот лишь затравленно посмотрел на брата и отвернулся.

Найти безопасную тему разговора было нелегко. Одной из них был крикет. После нескольких ничьих Англия разгромила Индию в четвертом матче из проводившейся серии. Пран мог рассуждать о крикете, даже не просыпаясь, но Ман через несколько минут начал зевать.

Иногда они разговаривали о Бхаскаре и Уме, но даже тут можно было нарваться на неприятности.

Охотнее всего Ман говорил о жизни в тюрьме. Он сказал, что был бы не против немного поработать – в тюремном огороде, например, – хотя заключенных не заставляли трудиться. Он спросил Вину о саде в Прем-Нивасе, но, когда она стала описывать сад, Ман заплакал.

Во время разговоров он часто зевал по непонятной причине, даже если не чувствовал усталости.

Нанятый Махешем Капуром адвокат навещал Мана, но, как правило, уходил неудовлетворенный. Он спрашивал Мана о чем-нибудь, а тот отвечал, что он уже все рассказал полиции и не хочет к этому возвращаться. Однако это была неправда. Когда приходил младший инспектор или кто-либо из его коллег, чтобы расспросить заключенного с целью составить признание, Ман тоже настаивал на том, что уже все сказал и ему нечего добавить. Ему задали вопрос о ноже. Он ответил, что не помнит, оставил ли он его у Саиды-бай или взял с собой, уходя, – вероятнее последнее. Тем временем обвинения против Мана росли за счет допроса свидетелей и косвенных улик.

Никто из навещавших его не сказал ему, что Фирозу стало хуже, но он узнал это из разрешенной в тюрьме газеты на хинди «Адарш». Через заключенных до него дошли также слухи о навабе-сахибе и Саиде-бай. Они причиняли ему страдания, доводившие его чуть ли не до самоубийства, удержаться от которого ему помогала ежедневная тюремная рутина, заполнявшая все время.

Согласно «Руководству по управлению тюрьмами», которого в Брахмпурской окружной тюрьме более-менее придерживались, режим содержания заключенных подчинялся следующей схеме:

Утреннее умывание и т. д.                            С момента отпирания камер до 7:00.

Прогулка на охраняемом участке                   7:00–9:00

Нахождение в запертой камере                      9:00–10:00

Умывание и завтрак                                    10:00–11:00

Нахождение в запертой камере                      11:00–15:00

Физические упражнения, ужин                      От 15:00 до запирания камер

                                                                с предварительным обыском заключенных

Ман был образцовым заключенным и никогда ни на что не жаловался. Иногда он садился за стол в камере, уставившись на лежавший перед ним лист бумаги, на котором он собирался написать письмо Фирозу. Но он так и не начал письма и вместо этого рассеянно рисовал что-нибудь на листе. В карцере полицейского участка он почти не спал по ночам и теперь отсыпался.