Каждый достоверный или воображаемый факт, опубликованный в печати, порождал десяток слухов, крутившихся в воздухе, как осы над гниющим плодом манго. Всех имеющих отношение к этому делу повсюду сопровождали шепчущие голоса и тычущие пальцы.

Вина переехала на несколько дней в Прем-Нивас – отчасти для того, чтобы поддерживать мать, отчасти спасаясь от ненасытного любопытства сочувствующих соседей. В тот же вечер Пран вместе со всей ездившей в Калькутту компанией вернулся в Брахмпур.

В первые же сутки после ареста Ман предстал перед окружным магистратом. Его отец нанял адвоката, чтобы тот подал ходатайство об освобождении Мана на поруки или хотя бы о переводе его в обычную тюрьму, но предъявленные обвинения не допускали передачи заключенного на поруки, а против перевода в тюрьму возражала полиция. Следователь, неудовлетворенный тем, что не смог найти нож, и неспособностью Мана вспомнить те или иные детали происшествия, просил оставить Мана в полицейском карцере еще на несколько дней, так как собирался допрашивать его дополнительно. Магистрат дал ему на это еще два дня, после чего Мана должны были поместить в окружную тюрьму с более приличными условиями содержания.

Махеш Капур дважды приходил к сыну в полицейское отделение. Ман не жаловался ни на грязь, ни на холод, ни на неудобства. Он был так потрясен случившимся и так раскаивался, что отец не стал упрекать его за то, что он испортил жизнь себе, Фирозу и навабу-сахибу; да и на жизнедеятельность самого Махеша Капура это не могло не повлиять.

Ман все время интересовался состоянием Фироза – мысль о том, что его друг может умереть, приводила его в ужас. Он спросил отца, не навещал ли он Фироза в больнице, и Махеш Капур был вынужден признаться, что его туда не пустили.

Махеш Капур не хотел, чтобы жена посещала сына, пока тот содержится в полицейском участке, – он боялся, что условия в карцере слишком расстроят ее. Но в конце концов госпожа Капур не могла больше ждать и сказала, что пойдет в полицию даже в одиночестве. Устав спорить с ней, муж уступил и попросил Прана сопровождать ее.

При виде Мана она сразу заплакала. Никогда в жизни ей не приходилось испытывать такое унижение, как в последние несколько дней. Полиция у дверей Прем-Ниваса, обыски с целью найти улики против ее близких, их арест – все это было ей знакомо со времен Британского Раджа. Но она не стыдилась людей, которых сажали в тюрьму как политических преступников. И их не содержали в такой грязи и мерзости запустения.

И еще она страдала оттого, что ей не разрешали посетить Фироза, дабы хоть частично загладить своей добротой к нему чудовищную вину перед ним и его семьей и выразить свое сожаление.

Ман из ее красивого сына превратился в какого-то грязного оборванца, мучимого стыдом и отчаянием.

Обняв его, она рыдала так, что, казалось, ее сердце разорвется. Ман разрыдался тоже.

17.25

При всех своих сожалениях и раскаянии Ман чувствовал вместе с тем, что должен увидеться с Саидой-бай. Отцу он не мог сказать об этом и не знал, через кого мог бы передать ей записку. Только Фироз его понял бы, думал он. Когда его мать с Праном возвращались из полиции домой в машине, Пран задержался в камере на несколько минут, и Ман попросил его как-нибудь устроить, чтобы Саида посетила его. Но Пран объяснил ему, что это невозможно: она была важным свидетелем и не имела права посещать подследственного.

Ман, казалось, не понимал собственного положения – того, что попытка убийства или даже серьезная травма, нанесенная опасным оружием, грозит ему пожизненным заключением. Ему представлялось несправедливым, что ему не разрешают встретиться с Саидой-бай. Он попросил Прана передать ей, что он горько сожалеет о содеянном и по-прежнему любит ее. Он даже написал ей на урду несколько строк, говоря об этом. Прану эта просьба была совсем не по душе, тем не менее он согласился выполнить ее, и не прошло и часа, как он отдал записку привратнику у дома Саиды.

Вернувшись уже к вечеру в Прем-Нивас, он увидел мать на веранде: она лежала на диване и оглядывала сад, полный благоухающих ранних цветов: анютиных глазок, ноготков, гербер, страстоцветов, космей, флоксов и калифорнийских маков. Клумбы были отделены от газона полосой лобуллярий. Вокруг первых пахнувших лимоном цветков грейпфрутового дерева жужжали пчелы, небольшая нектарница с блестящим иссиня-черным оперением порхала среди его ветвей.

Пран задержался на секунду около грейпфрута и вдохнул его запах. Это напомнило ему о детстве, и он с грустью подумал о драматических изменениях, произошедших в жизни Вины, Мана и его собственной. Прежде все было неопределенно, но и тревог особых не было. А теперь муж Вины стал обедневшим беженцем из Пакистана, у него самого сдало сердце, а Ман лежал на подстилке в камере, ожидая, когда ему предъявят обвинение. Но затем он подумал о счастливом спасении Бхаскара, о Савите и рождении Умы, о материнской доброте, которая помогает жить, о неизменном покое этого сада – и признал, что кое-что хорошее удалось сохранить или приобрести.

Он медленно пересек лужайку и подошел к веранде, где мать по-прежнему лежала на диване и смотрела в сад. В обычных условиях она встала бы поговорить с ним.

– Ты почему лежишь, аммаджи? – спросил он. – Устала?

Она немедленно села.

– Принести тебе что-нибудь? – спросил Пран и тут заметил, что она пытается что-то сказать, но не может произнести это внятно. Рот ее был приоткрыт и перекошен. Он с трудом разобрал, что она хочет чая.

Состояние матери очень обеспокоило Прана. Он хотел позвать Вину, но слуга сказал, что она уехала с их отцом куда-то на машине. Пран велел принести чая. Попытавшись выпить его, госпожа Капур захлебнулась, и он понял, что с ней случилось что-то вроде удара.

Сначала он хотел позвонить Имтиазу в Байтар-Хаус, но потом решил связаться с дедом Савиты. Однако доктора Кишена Чанда Сета не было на месте. Пран попросил передать ему, когда он вернется, что госпоже Капур стало плохо и чтобы он сразу же позвонил в Прем-Нивас. Он попытался дозвониться еще до двух врачей, но безуспешно. Он хотел уже вызвать такси и ехать в больницу, чтобы найти какого-нибудь врача там, но тут позвонил доктор Сет. Пран объяснил ему, в чем дело.

– Я сейчас приеду, – сказал Кишен Чанд Сет. – А ты тем временем разыщи доктора Джайна, он эксперт в этой области. Его телефон – восемьсот семьдесят три. Передай ему, что я