— Поручик Олексин, я не ошибся?

— Да.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, Гавриил Иванович. Вечером, если позволите.

До вечера поручик ходил под впечатлением этой встречи, ломая голову, кем мог быть вольноопределяющийся Орловского полка и, главное, откуда он знал его, Гавриила Олексина. Все разрешилось в первой фразе:

— Я — жених вашей сестры, Гавриил Иванович. А зовут меня Аркадием Петровичем Прохоровым.

— Варвары? — опешив, уточнил поручик.

— Нет. Марии Ивановны.

— Господи, да она же еще… — Гавриил замолчал. Потом сказал, вздохнув: — Чуть больше года прошло, как последний раз видел их всех. На маминых похоронах.

— С той поры было еще две потери, — тихо добавил Беневоленский. — Вы не получали писем из дома?

— Нет, — Олексин напряженно смотрел на него. — Две, вы сказали? Неужели отец?

— Да, Гавриил Иванович. Он узнал, что вы пропали без вести…

Беневоленский замолчал, заметив поспешность, с которой прикуривал поручик. Зная со слов Маши крутой характер отца, он не предполагал, что известие о его смерти может так подействовать на боевого офицера.

— Извините, — сказал Гавриил. — Он был неласков, а я любил его, — он помолчал. — Кого же еще мы недосчитались?

— В прошлом году на дуэли погиб Володя.

Эта новость была куда большей неожиданностью, чем смерть отца, но Гавриил ощутил ее скорее разумом, чем сердцем. «До чего же я очерствел, — с болью подумал он. — Ведь погиб Володька, по-собачьи влюбленный в меня Володька, самый самолюбивый и самый восторженный из всей, нашей семьи». Он сразу представил его — живого, веселого, не очень умного, но очень искреннего, доверчивого и доброго. Представил, что его больше нет, а на душе по-прежнему было пусто, словно отец заслонил собой все потери. Может быть, потому, что Гавриил вдосталь нагляделся на гибель молодых.

— Так, — вздохнул оп. — Да, Марии было отчего повзрослеть.

— Тем более, что для нее — три смерти, а не две. Все считают вас погибшим.

— В известной степени я воскрес. Вы давно из Смоленска?

Беневоленский стал рассказывать о Маше, Федоре, Варваре, Тае Ковалевской, но вскоре замолчал, поняв, что Гавриил не слушает его. А поручик и не заметил, что собеседник умолк. Покивал головой, думая о своем.

— Да, да. Говорят, меня-де воспитал такой-то и такой-то, но это не так. Человека воспитывает не кто-то определенный, имярек, а сама семья, ее традиции, быт, нравы — ее мир, если попытаться выразить все в одном слове. В моей, например, жизни суровая прямота отца сыграла не меньшую роль, чем добро, которое делала мать. А может быть, и большую, потому что из добра не вылепишь воина, добром не внушишь понятия чести, отвращения ко лжи и подлости. Добро куда чаще утверждает «можно», чем «нельзя», а ведь именно в запретах, в табу, впитанном с детства, и заложен весь нравственный опыт предков.

— В общем смысле вы правы, — сказал Аверьян Леонидович, — но в каждом конкретном случае ваша система не выдержит никакой критики, поскольку и «можно» и «нельзя» весьма относительны. Табу крестьянина куда многочисленнее и определеннее, чем табу дворянина: в классовом обществе классовая мораль, Гавриил Иванович, и с этим ничего не поделаешь.

— Мы столь часто стали употреблять слова «классы», «классовый» и тому подобные, что это уже похоже на моду, — с неудовольствием сказал Олексин. — Привычка объяснять все явления одинаково в конце концов грозит параличом самостоятельности мышления. Человек должен по-своему объяснять мир, а не пользоваться готовыми формулами. Приказ можно отдать перед строем, а можно и внушить: знаю это по личному опыту. Слава богу, у меня хватило здравого смысла расстаться с внушенными идеями и обрести свой символ веры.

— Какой же?

— Я служу отечеству, вот и все.

— Отечество в лице государя?

— Отечество всегда отечество, господин Прохоров.

— Опять общо, а потому и относительно. Существует отечество народа и отечество правящего класса, — извините, был вынужден вновь прибегнуть к слову, которое вам претит.

— Какому же из этих отечеств вы, господин Прохоров, добровольно изъявили желание послужить?

Беневоленский долго молчал. В вечернем сумраке слышался беспрестанный шум: поток беженцев не иссякал и ночью.

— Издалека доносится запах гари, — сказал он наконец. — Завтра турки придут в Долину Роз, и запах этот станет уже невыносимым. Кого благодарить за то, что мы обрекли ни в чем не повинных женщин и детей на гонения, голод и смерть? Народ России? Нет: он пришел подать руку помощи несчастной Болгарии, он умирает за ее завтрашнюю свободу. Тогда кого же? Какое отечество, Гавриил Иванович?

— Я — военный, господин Прохоров. С точки зрения военной рейд Гурко был блестящим планом.

— Знаете, чего до сей поры не хватает всем нашим блестящим планам? Заботы о народе: они его попросту не учитывают. Но мы-то, мы, честные русские люди, должны это учитывать? Не знаю, какие чувства испытываете вы, глядя на беженцев, а я испытываю стыд. Стыд за то, что мы не сумели или не захотели их защитить.

— Это уже чересчур, господин Прохоров.

— Возможно, — Беневоленский помолчал. — Поймите, я не ставлю под сомнение доблесть русских солдат и офицеров, я говорю, что служить отечеству значит и отвечать за его ошибки. И любое его предательство по отношению к другому народу — вольное или невольное — это и наше с вами предательство. Если мы служим России, а не правящей его фамилии, Олексин. Извините, но я рядовой, и мне пора в свое капральство. Фельдфебель, правда, уважает мои нашивки, однако не стоит этим злоупотреблять. Спокойной ночи, Гавриил Иванович.

— Спокойной ночи, — машинально отозвался поручик.

Беневоленский ушел, а Гавриил еще долго сидел на медленно остывающих камнях. Снизу, с долин полз горький запах гари, который он ощущал сейчас куда сильнее, чем до этого разговора.

2

С утра 7 августа в Долине Роз стала разворачиваться густая масса войск. Сулейман неторопливо выводил табор за табором: наблюдавшие в бинокли офицеры считали знамена и бунчуки с горы святого Николая.

Как на грех, в тот же день у городка Елены показались крупные партии черкесов и башибузуков. Тамошний начальник генерал Борейша, не разобравшись, послал уведомление командующему корпусом генералу Радецкому о том, что перед ним — передовые части всей армии Сулеймана, и срочно запросил помощь. Получив это сообщение, Радецкий сразу же распорядился двинуть к Елене 4-ю стрелковую бригаду Цвецинского. Форсированным маршем Цвецинский бросился к Елене, но там уже справились своими силами: то, что перепуганный Борейша принял за армию, оказалось всего лишь налетом иррегулярной турецкой кавалерии. Дав своим стрелкам три часа отдыха, Цвецинский повернул назад, но двое суток были потеряны.