Политикой я не интересуюсь, как я однажды уже говорила тебе; я наперед уверена, что ты был прав.

Ганс попросил ее, когда он уедет, заботиться об отце. Отец, мол, непременно зарастет грязью, если Жермена за ним не присмотрит. Ганс надеется, что она не оставит отца и после переезда на набережную Вольтера. В Москве ему, Гансу, будет спокойнее, если он будет знать, что хозяйство отца в руках Жермены.

Мадам Шэ не обманывалась насчет себя. Она знала, что незаменимой работницей назвать ее нельзя, и ее обрадовало, что Ганс поручал ей заботу о мсье, о своем старике. Конечно, она с удовольствием останется у него, ответила она. Мсье, старик Ганса, может, слегка и сумасшедший, но он приятный хозяин, он не сует нос во все углы, проверяя, чисто ли везде, как это делала покойная мадам. Если Ганс хочет, чтобы она и впредь работала у мсье Траутвейна, то этим он скорее оказывает услугу ей, а не она ему.

– Ты, Анс, пожалуй, слишком много требуешь от меня, – сказала она, улыбаясь. – Подумай сам: я за тобой охочусь и никак тебя не заполучу, а ты просишь, чтобы я за твоим стариком ухаживала. Ну не жестоко ли? Но я это сделаю.

Ганс подарил ей на прощание колечко. Она, растроганная, с улыбкой рассматривала подарок. И вдруг обхватила руками голову Ганса и крепко, но не с такой страстью, как в первый раз, поцеловала его в губы.

– Прощай, Анс, – сказала она, посмотрела на него долгим взглядом, не то насмешливым, не то нежным, не то влюбленным – определить было трудно, и протянула ему руку. – C’est dommage, quand même[50]. – Это были ее последние слова, сказанные ему.

* * *

Позднее Ганс не раз будет вспоминать певучую, трудно определимую интонацию этого «c’est dommage, quand même». Тут были и нежность, и презрение, и позднее сам он не раз будет думать с нежностью и презрением: «C’est dommage, quand même». Но эти ласковые и насмешливые слова он отнесет не только к Жермене, а ко всему, что он оставил на Западе. Он отнесет их к Мюнхену и к верхнебаварскому краю, опоясанному горами, к урокам греческого и латинского языка в гимназии, ко всему своему уютно-идеалистическому воспитанию с его лжегуманизмом, к своей парусной лодке на Аммерском озере, к крепким, свирепым объяснениям с отцом и к многим удивительно запутанным западноевропейским представлениям о внутреннем и внешнем комфорте, о жизненных правилах, о свободе и о демократии. C’est dommage, quand même.

Об индивидуализме, о свободе и демократии он говорил и с дядюшкой Меркле в тот вечер, когда пришел прощаться. На примере бессмысленного покушения, совершенного Клеменсом Пиркмайером на жалкого нацистского функционера и очень взволновавшего Ганса, он лишний раз убедился, насколько опасен путь одиночки, особенно если он не обладает умом исключительной силы.

Гансу очень хотелось, чтобы дядюшка Меркле взял на себя заботу об одиночке Зеппе, но не знал, как старик воспримет его просьбу, поэтому он очень осторожно изложил ее. И действительно, переплетчик начал с того, что возразил:

– Ты же сам говоришь, что твой Зепп человек нетерпимый, что он мохом порос, что с ним нельзя вести разумный разговор. Чего же ты хочешь, собственно? Вести мне с ним неразумные разговоры, что ли?

Но Ганс горячо заверил дядюшку Меркле, что в последнее время с Зеппом дело обстоит не так уж плохо. Больше того, Ганс вдруг не мог нахвалиться отцом, не мог надивиться его внезапному превращению в разумно мыслящую личность.

– Это замечательно, что такой человек, как твой Зепп, прозрел наконец; ведь старому строю он обязан и душевным, и материальным комфортом – по существу, ведь это именно так. И если он увидел в новом строе общества хорошие стороны, а не только внешние неудобства, это значит, что у него есть мужество.

В сущности, дядюшке Меркле просьба Ганса пришлась по душе; не признаваясь себе в том, он радовался, что будет возможность иногда поговорить о далеком Гансе.

– Так, значит, я могу передать Зеппу, что вы хотели бы как-нибудь повидаться с ним? – тотчас же подхватил Ганс, довольный тем, что дядюшка Меркле похвалил отца.

И старик, вероятно, оттого, что был слегка смущен, вдруг ответил по-французски:

– Хорошо, я зайду к нему.

И, торопясь оставить эту несколько сентиментальную тему, он вернулся к прежнему, словно ничем не прерывавшемуся разговору:

– Наши нынешние так называемые демократы постоянно смешивают средства и цель. Рассчитывать победить средствами формальной демократии – значит опираться на демократию, которую только еще предстоит завоевать. Эти господа не желают взять в толк, что избирательное право и свобода печати без экономической демократии – пустой звук.

– Вы, значит, считаете, если я правильно вас понял, – медленно ответил Ганс, – что над западной частью мира еще долго будет висеть тьма, а значит, и разлуке нашей не скоро придет конец?

– Такие мысли, и тем более высказанные вслух, не к лицу молодому человеку, – наставительно сказал дядюшка Меркле. – Добрый петух поет уже в полночь. Он знает, солнце взойдет, если даже еще и не скоро.

* * *

Гансу очень хотелось бы до своего отъезда перевезти отца на набережную Вольтера. Но Зепп под всякими хитрыми предлогами уклонялся. Он поступился многими своими, казалось бы, неприкосновенными идеалами, например своим прекраснодушным гуманизмом и культом индивидуальности, и теперь с удвоенной силой цеплялся за вещи окружающего его внешнего мира. Он не был расточительным и неохотно платил за две квартиры – за каморки здесь, в «Аранхуэсе», и за дорогую квартиру на набережной Вольтера. Но с тех пор как предстоял переезд, ему все дороже и дороже становилась запущенная, грязная гостиница. Эта комната с прохудившимся полом, заставленная и заваленная до отказа, нравилась ему все больше и больше, она, говорил себе Зепп, связана с его симфонией, эти стены – свидетели тяжелейшей поры его жизни, жестокой поры ожидания, они видели смерть Анны и его душевные муки. «Аранхуэс» стал для Зеппа как бы второй родиной, новой кожей, сбросить которую было чертовски трудно. Даже сквалыга Мерсье казался ему теперь симпатичным, даже с ним будет трудно расстаться. Гансу пришлось удовольствоваться обещанием отца, что он переедет на набережную Вольтера, как только закончит симфонию. Большего добиться Ганс не смог.

Но «Зал ожидания» будет еще не так скоро завершен, и не так скоро ему, Зеппу, придется покинуть эту комнату, а после того, как он проведет здесь, в «Аранхуэсе», последний вечер с Гансом, для него каким-то даже утешением будет мысль, что еще на некоторое время он здесь остается. Зепп обладал