— Почему вы не хотите мне сказать?

Меня повели к выходу. Я не сопротивлялась. Нет, я не потеряла сознания, все мои органы чувств работали нормально.

— Это он прислал мне цветы! Это он!

Тут я осознала, что к выходу меня тянул мой юный гид. Потом я вновь услышала хорал и поняла, что проиграла. В этом поражении не было ничего бодрящего, конструктивного, скорее я почувствовала, что мозг в моей голове превратился в кашу. Лицо Кария, вымышленный городишко на пустынном берегу, арабский квартал в Сингапуре сокрылись в зловонных болотных испарениях… а потом на поверхности остались лишь пузыри, переливавшиеся всеми семью цветами радуги. Наконец и эти пузыри лопнули у меня в голове и превратились в ровную гладь какого-то ядовитого стерилизатора.

Гид ничего не говорил. Мало того, я создала вокруг себя защитное поле, которое препятствовало кому бы то ни было разговаривать со мной. Вздохи моего гида, воспоминания о финальной сцене в церкви, заходящее солнце — все смешалось внутри машины, машины, от вида которой у какой-нибудь сверходаренной молоденькой актерки, в равной степени склонной как к разврату, так и к самоубийству, выкатились бы на лоб глаза.

Кажется, я ненадолго уснула. Мне снился Кария и его погибший во Вьетнаме друг. Я давно о нем позабыла, но во сне я вспомнила его имя: Давид. У меня самой есть только один друг-вентилятор на потолке в моем номере. Я решила дать ему имя. Я назову его Давидом.

Гид так и не проронил ни слова. Мы вернулись в отель. Если бы со мной был Кария, такой, каким он был в самом начале наших отношений, он бы сказал: «Что с тобой, Моэко? Ты выглядишь как побитая собака». В застоявшейся атмосфере «Тиффин Рум», превращенной в огромный танцевальный зал, начинался рождественский бал. Ну и пусть сегодня я поддамся влажному излучению, исходящему от этих несчастных, что извиваются в ритме латино, под музыку оркестра, звучание которого напоминает треск маргарина низкого качества на сковороде. Я чувствовала странное умиротворение, и у меня даже не было сил упрекать себя за это чувство… Он действительно неглуп, этот гид. Если бы он заговорил со мной, например, спросил бы, как я себя чувствую, я тотчас же нащупала бы его слабое место, отчего могла бы последовать страшная ссора.

— А не выпить ли нам шампанского?

Я почувствовала желание напиться.

— Прекрасная мысль! Идемте, я закажу… Красивые у него глаза.

— Э-э, «Гран Дам».

Я сказала так из-за его красивых глаз.

— «Грандам»?

«Да, но теперь марка «Вдова Клико» перекуплена Луи Вуиттоном, и «Понсардин» с оранжевой этикеткой стал основным продуктом, гораздо более дорогим, чем «Гран Дам де люкс»»… Так говорил Кария. Он знал, о чем говорил, он пил шампанское всех марок и всегда повторял, что в Японии «Дом Периньон» считается наилучшей из всех и что стыдно слышать подобные вещи… Э, нет, стоп! На мне нет взрывчатки, да и публики здесь больше нет.

— Здесь, конечно же, нет «Гран Дам». Возьмем лучше «Вдову Клико».

— А, «Вдову»?

— Ну да.

Какой он податливый.

И что это за бал? Такое впечатление, будто все ничтожества на этой планете решили сегодня собраться в одном зале. Настоящая сволочь, и даже не смешная… Хотя, согласно Феллини, если ты только лишь ужасно некрасив, у тебя еще есть шанс на спасение.

Оркестр заиграл танго, напоминающее сухой лист салата, что падает, кружась, из просроченного гамбургера, который подают в «Макдоналдс». Принесли шампанское. Официант выглядел каким-то рыхлым, словно тот офицер правительственных войск, что поддевал стволом своей винтовки внутренности убитого вьетконговца, чтобы скормить их потом своим солдатам.

— Это же самое шампанское я пила с человеком, которого любила.

Лицо мое отражается на поверхности бокала, который называется фужером, ибо он узок и вытянут, но выглядит просто ужасно. Все есть плод яростного увлечения. Даже в такой ситуации, когда я могла бы стать жертвой кошмарной тоски, которая уже въелась под мою кожу, когда достаточно лишь воспоминания о нью-йоркском «Ривер-кафе», чтобы у меня хлынули слезы, я скрываю свое лицо под тонкой кожаной маской и в совершенстве исполняю свою роль. Когда сопротивляешься тоске, то обычно добиваешься прямо противоположного результата. Надо поддерживать в себе такое состояние, это — враг рода человеческого, это — то же самое, что глупая и уродливая женщина; другой враг — необходимость фальшиво улыбаться.

— Ничего, правда?

Ответь он мне «да» или «нет» — мне все едино; кроме него со мной нет ни одной человеческой души… все это напоминает допрос в китайской армии.

— Суховато, как будто…

Кажется, он разговаривает на трех или четырех языках. На таком уровне владения языками, как мне думается, следует уметь отвечать, не допуская ни единой ошибки. Языки и актерское мастерство — явления одного порядка.

— Я люблю, когда оно играет и пузырится.

Как мне показалось, эта фраза слишком трудна для его понимания. В тот же момент я заметила девушку в черном платье, которая пересекла танцевальную площадку и направилась в нашу сторону. Чтобы не столкнуться с танцующей парой, она ловко увернулась, сделав полный оборот, как в танго.

— Хай! — сказала она, обращаясь к моему гиду.

Он притворился удивленным и забормотал: «Э-э… я… это моя…», а черное платье, чересчур изысканное для сингапурской девушки, закончило за него по-японски: «…подружка». Ее акцент был точно такой же, как у одной французской певицы, добившейся известности в Японии. Дочь состоятельных родителей. Я уверена, что это сам гид попросил ее прийти. Конечно, ему хотелось, чтобы она посмотрела спектакль, если я начну кричать или рыдать, как тогда в церкви. У нее необычайно сильные ноги. Дочка богатых родителей, да еще и танцовщица. Я указала ей на стул и пригласила садиться.

— Так вы, значит, актриса?

Она богата, она красива, она танцовщица… но почему тогда она так напряжена? Расслабься, детка, ты же знаешь — к таким, как ты, я не питаю зла.

— Not any more. Была…

Это выражение пришло мне на ум само собой.

— А вы красивая.

Ну же, будь умницей, не нужно так напрягаться, я ничего не имею против тебя. У тебя, должно быть, есть талант, но ты же еще ни разу не выходила на большую сцену, поэтому и не знаешь, что страх перед публикой передается.

— Спасибо.

Но танцы — значит, Нью-Йорк. Если она хоть раз выступала на Бродвее, тогда я не знаю, смогу ли справиться со своей ревностью.

Мы все трое замолчали. Я люблю такие паузы, от которых становится не по себе. Я способна так молчать десять тысяч часов кряду.

— Вы не потанцуете со мной? — спросила меня танцовщица и гаденько улыбнулась. — Я бы предпочла диско, нежели танго… Ну же, потанцуем!

Личико у нее гораздо уже, чем мое. Ну, это и понятно, она ведь не японка.