ирисах. И Франсуа ждал ее там, держа в охапке новый ворох цветов, и дождь хлестал по окнам. Сердце ее бешено заколотилось от счастья, но Франсуа заплакал, и кровавые слезы потекли по впалым щекам…

Николь проснулась, как от толчка, перекатилась на его сторону кровати.

Четыре месяца со дня смерти. Сегодня его день рождения тридцать один год.

В соседней комнате слышался голос Ментины. Когда же Николь последний раз обнимала дочь? Не вспомнить.

Заставив себя встать, она заглянула в щелку. Ментина устраивала в детской чай с куклами, которые ей подарил Франсуа, и напротив отца стоял маленький пирог.

— Сдаем рождения, папа! — говорила кукла-дочка.

— Ты не забыла! Синие и золотые луковицы, м-м-м, мои любимые! Откуда ты узнала, что у них сахарный вкус? — спрашивала кукла-папа.

— Ты мне сам вчера сказал, глупенький! Я полетела в Россию и сорвала их на лиловом поле.

Ментина взяла куклу-маму и куклу-дочку и соединила их в объятии с куклой-папой, а потом налила им всем по чашке чаю.

Когда Николь вошла, Ментина задвинула папу под стол и принесла чашку чая для Николь. Лицо ее было очень сосредоточенно, чтобы не расплескать воображаемый чай.

— У нас тут чаепитие. Чашечку чаю, мадам?

Николь как будто пригубила напиток.

— Восхитительно! Хорошо, что я такая маленькая и смогу поместиться на стуле для мамы.

— Кусочек пирога, мадам?

— Merci, та petite[35], — ответила Николь. — У кого-то день рождения?

— Нет, мы с Жозеттой изготовили его просто так. Он шоколадный.

— А папе мы дадим кусочек?

— А он на чаепитие не пришел.

— Почему?

— Он в России, приедет на следующий год, — объяснила девочка.

Николь взяла куклу из-под стола и снова посадила на стул.

— Смотри, он вернулся!

— Нет! — Ментина бросила куклу через всю комнату. Игрушка развалилась пополам, а девочка топнула ногой: — Ты загрустишь и уйдешь, а я хочу, чтобы ты осталась играть со мной.

— Я останусь и не буду грустить, обещаю.

Но Николь почувствовала, что сердце у нее разрывается.

— И про папу не говори!

— Почему?

— Ты от этого огорчаешься. И мне нельзя.

— Конечно же, можно.

— Тебе намазать клубничного варенья или помидорного?

— Хм… наверное, помидорного. Садись ко мне на колени, будем есть вместе. Правда же, я не печальная. Когда я смотрю на тебя, мне радостно.

Ментина забралась к ней на колени. Было так приятно почувствовать ее теплое тельце, что у Николь опять чуть слезы на глазах не выступили.

— Ну вот, ты огорчилась. Все меня всегда обманывают!

— Я загрустила, что папы с нами нет, и ты оттого же грустишь, но это не страшно. Можно быть одновременно и радостной, и грустной. У нас с тобой есть прекрасные воспоминания о папе, и это хорошо. Давай-ка введем новое правило, ma petite: мы будем начинать и заканчивать каждый день разговорами о нем. Ты первая.

— Он понарошку хмурится и падает, и меня смешит, — начала Ментина, сразу ухватив суть новой игры.

— Он нам рассказал, как называются все звезды на небе.

— Он тебя целует, и это противно! — засмеялась Ментина.

— Он тебя катает на самой быстрой лошади.

— Он придумывает сказки про котят.

— Сегодня у него день рождения, — сказала Николь.

— А я ему пирог испекла.

— Его любимый, со сладкими синими и золотыми луковками?

— Откуда ты знаешь? — Глаза у Ментины стали такими круглыми от удивления, что сердце Николь растаяло.

— Мы обе знаем. Он твой папа и мой муж, и он наш с тобой. Мы будем его помнить и никогда не забудем. — Николь подняла игрушку, сложила две ее половинки и поставила у кукольного стола, проглотив застрявший в горле комок. — Видишь? Я не плачу. И про папу ты можешь говорить всегда, когда захочешь. Иногда мы будем радоваться, иногда грустить, но я больше никогда тебя не покину, Ментина. А теперь у меня есть идея: давай пойдем к Наташе и купим настоящий торт. Будем вместе праздновать и вспоминать, ты и я.

— Ой, да, мама! А можно я выберу торт? А еще я буду всю дорогу держать тебя за руку! А можно мы будем прыгать?

— Можно.

Как все вокруг может оставаться таким, как прежде? После смерти Франсуа Николь еще ни разу не была в булочной, но вот она пришла, и все оказалось на своих местах: длинный извив медной ручки, стертой почти насквозь, большая деревянная дверь и бронзовая ступень, веселая витрина с разнообразной выпечкой.

— Bonjour, Николь, — сдержанно поздоровалась Наташа.

— Bonjour.

После похорон Николь не виделась с подругой. Наташа ни разу ее не навестила, а в тех редких случаях, когда Николь выходила подышать воздухом и отдохнуть от наполнявших дом призраков, подруга переходила на другую сторону улицы, чтобы с ней не встретиться. У нее не хватало духа спросить Наташу о причине такого неслыханного поведения.

— Нам вот этот! — воскликнула Ментина, показывая на роскошный millefeuille[36], самый большой торт в булочной. — У нас званый вечер!

— Вот как? А по какому случаю, та petite?

С дочерью Николь она говорила совсем по-иному — ласково и дружелюбно.

— Мы с мамой устраиваем чай для папы.

Наташа с совершенно непроницаемым лицом унесла торт упаковывать и закрыла за собой дверь. Потом позвала Ментану, чтобы та его забрала. Николь жадно высматривала в лице подруги хоть какой-нибудь признак сочувствия. Может быть, она считает, что во всем виновата Николь? В конце концов, Наташа предупреждала ее быть осторожнее, а она пропустила предостережение мимо ушей, и вся ее жизнь развалилась.

Ментана вышла с фирменным Наташиным пакетом, аккуратно перевязанным золотой ленточкой.

— Она сказала, что раз это для папы и раз я такая хорошая девочка, то это будет подарком от нее.

— Merci, Наташа! — крикнула Николь, но ответа не услышала.

Чувствуя себя еще более одиноко, она вышла из лавки.

В этот вечер, уложив Ментину и едва дождавшись, пока девочка уснет, Николь сбежала вниз, в пустую гостиную и разрыдалась.

Хуже всего бывали вечера. Люди относились к ней по-доброму, но ей так недоставало присутствия мужа, простой, без усилий и церемоний, болтовни с ним о том, как прошел день. И в свой потайной зал ремюажа она ни разу после смерти Франсуа не заходила. Трудно было себе представить, что когда-то она так уверенно смотрела в будущее с ощущением, будто все может. Угол подвала, где она прятала ремюажный ящик с песком и перевернутые бутылки, казался сейчас совершенно бессмысленным и попросту глупым.

Потрепанное кожаное кресло, которое любил Франсуа, еще хранило форму его тела, но она постепенно исчезала. Рядом с креслом стоял шаткий столик со