Да и вообще, на Земле до сих пор хватает еды и воды живым лишь потому, что ежедневно в мире умирают более 160 000 человек. Это как-то уравновешивает баланс жизни на Земле — ведь рождается людей ежедневно в два раза больше. Выходит, все живущие — стервятники, существующие благодаря умершим?

Я совсем запутался в своих размышлениях, когда мы подъехали к базе. Посоветовавшись с Гусевым и Севрюгиным, решили компенсировать Юсуфу ремонт машины из «непредвиденных расходов», выданных на командировку. Юсуф повеселел.

Голубые, с облупившейся краской и дырявыми красными звездами, ворота распахнулись, приняв нас из Ада в недра условного оазиса безопасности. Справа мелькнули голый каштан и бывшие продовольственные склады, превращенные в казармы.

У вагончиков ТВ-юрта околачиваются Вермут с Вискарем и вчерашний перепивший корреспондент. Он ищет водку. Судя по всему, его мучают похмелье и совесть одновременно. Корреспондент назвался Виталиком и заискивающе поинтересовался, что нам удалось снять.

— Синхрон с главным мировым террористом, которого ищут все спецслужбы мира, представляешь себе? — спросил его Гусь.

— Теоретически, — ответил Виталик.

— Так вот: это полное говно по сравнению с тем, что мы сегодня сняли! — заключил Гусь и гордо зашагал в сторону нашего жилища. Вообще, это старая шутка, на которую давно никто не клюет, но на новенького Виталика она произвела впечатление.

…Сюжет о сбитых над Ханкалой вертолетах действительно прошел первым номером в праймовом девятнадцатичасовом выпуске. Повторяли его весь вечер. Кроме того, в каждом выпуске пришлось еще «прямиться». Снова я рассказывал Вермуту с Вискарем — моей самой преданной аудитории, поскуливающей под навесом, — очередную грустную историю под звук дизельного генератора. На этот раз о погибших вертолетчиках и офицерах, оказавшихся на борту.

Как-то само получилось, что собаки стали постоянными участниками моих прямых включений. Они чувствуют, что нужны мне в этот момент. Кроме того, это стало для них развлечением. Слушать сводки последних событий в Чечне Вермуту с Вискарем нравится не меньше, чем лакать водку с Петровичем, гонять кошек или отыскивать кротовые норы. Как только начинает чихать дизель и зажигается свет «пятисотки», псы — где бы они ни были и чем бы ни занимались — устремляются на площадку рядом с навесом. Садятся около Гусева — справа от штатива, на котором стоит камера, и внимательно смотрят на меня. Они никогда не позволяют себе лаять во время прямых эфиров, лишь тихонько поскуливают, словно переживая за происходящее.

Вечером пришли Стас и Зула. Я не видел их неделю. Выяснилось, что все это время они были в рейде со Степаном в горах вместе с фээсбэшниками. Степан остался отсыпаться в казарме, место расположения которой не знаем даже мы.

В подробности этого рейда разведчики нас не посвятили, только Зула, скалясь белоснежными резцами, продемонстрировал пластиковый пакетик с тремя парами окровавленных ушей. Совсем не похожие на морские раковины, просто грубо отрезанные куски человеческой плоти с торчащими хрящами.

— Вот трофеи, — сказал Зула, потрясая пакетом, — с рейда. Не успел еще высушить, свежие совсем.

— На хрена ты их сюда притащил? — спросил я.

— Да так просто, вам показать, — Зула снова заулыбался. — А чё такое? Хотите, снимите, по ящику покажете. Но лучше потом всю коллекцию, все сто штук. Мне немного совсем осталось, скоро закончу.

— Чурка ты косоглазая, — привычно говорит Стас своему другу. — По какому ящику такое можно показывать?

Зула пожал плечами и скромно присел на табурет в углу. Затем достал моток лески, длинную, кривую сапожную иглу и стал нанизывать на леску уши.

Мы рассказали про сбитые боевиками вертолеты. Разговор привычно пошел в метафизическом направлении: о жизни, ее смысле и скоротечности. Эти темы здесь возникают сами собой.

— Вот вертолетчики сегодня думали, наверное: «Сейчас на базу вернемся, чайку попьем или чего покрепче. Письма домой напишем, за жизнь поговорим», ну вот, как мы сейчас с вами, — задумчиво рассуждает Гусь, — а только «духи» — на тебе, зафигачили из ПЗРК, и ни тебе чая, ни писем. Один пепел.

— Эти вот тоже вряд ли вчера думали, что сегодня я их уши мариновать буду, — отзывается из своего угла Зула, протыкая очередное ухо здоровенной сапожной иглой.

— Слушай, киргиз, — специально дразнит Зулу Стас, — вот ты вообще кого-то любишь в жизни? Или у тебя от твоей коллекции уже совсем крыша поехала?

— Я не киргиз, я калмык, — как всегда, спокойно отвечает Зула. — Конечно, люблю. Мать люблю, отца, сестренку младшую люблю. Она у меня знаешь какая! Добрая! Ветеринаром, наверное, будет! Всех животных домой тащит, птиц всех. Кому кошка крыло побила, кому лапу прищемили, всех лечит, жалеет! Животных я тоже люблю. А людей не очень. Большинство людей подлые. — Зула смахивает с мертвого уха каплю запекшейся крови в пакет.

— В кого же ты такой душегуб? — улыбается Стас другу.

— Я не душегуб, я справедливый. Око за око, ухо за ухо!

Пришел Лема сказать, что завтра на съемки с нами снова поехать не сможет — надо везти тетку к стоматологу в Моздок. Он договорился с Юсуфом, чтобы тот его подменил. Увидев Зулу, Лема помрачнел.

— Что ты на меня уставился, индеец? — Зула трясет леской. — Здесь нет ушей твоих родственников!

— Ты плохое дело делаешь, — мрачно сказал Лема, — так нельзя.

— Это почему же так нельзя? Почему им так можно, а нам нельзя?

— Так можно душу свою потерять, — отвечает Лема. — Они потеряли, и ты потеряешь.

— Все-таки хочется подольше пожить. Посмотреть, что на Земле дальше твориться будет! Но как можно в этой жизни что-то планировать? — продолжает прерванный философский разговор Иван. — Не могу я понять, как все устроено. Живет себе человек, а потом раз — и все! И нет человека! Мура какая-то! Нелепица!

— Это еще хорошо, если раз — и все! — говорит Зула. — Мне главное, когда придет время, чтобы быстро! У нас друг один на мине подорвался, Петр. Так, пока его на бэтээре везли, он собственные кишки руками держал. И просил нас, умолял, плакал: «Пацаны, пристрелите, не могу терпеть, так больно!» А мы смотрим на него, ревем и не можем его пристрелить, понимаешь? Никто не смог. Как в друга стрелять? Сейчас я себя за ту слабость ненавижу. Надо было обязательно помочь ему. Все равно ведь помер, только намучался. Мы вот со Стасом договорились: если такое с одним из нас случится, другой поможет. Так ведь, братан?

— Так, братан! — отвечает Стас.

— Да, страшная смерть, — сказал Гусь, поежившись.

— Страшная смерть — это когда одинокий старик умирает дома на унитазе, потянувшись за туалетной бумагой. И находят его только недели через две вздувшимся и объеденным собственными кошками. Да и то лишь потому, что соседи стали жаловаться на невыносимую вонь, — говорит чеченец Лема. — Нет ничего страшнее, чем умереть в одиночестве, забытым родственниками. Или когда их нет у тебя совсем, и ты один, никому не нужен, никто не придет к тебе на могилу.