делала, загоняло ее дальше в ловушку, и она не знала, почему вдруг стало так страшно, ведь раньше она здесь не испытывала страха. Никто нигде не услышит ее, и всем всё равно! Стенки листа были словно из бетона, и она была глубоко внутри, где страшно, и темно, и повсюду вспышки ярких цветов, и никто не замечал ее криков. Почему же ее крики не сработали, не помогли выбраться? «Энни! Энни!» Она была уверена, что кто-то должен услышать ее там, снаружи листа, но теперь уверенность ее покидала. Если бы только она начала кричать раньше, до того как вся эта штука ее захватила. Ее окружали зло, страх и ненависть, и чем дольше она там находилась, тем дольше ей оставалось там быть. Она понятия не имела, где находится выход, не видела ни лестницы, ни лифта наверх, это место было устроено так, чтобы не выпускать. Оттуда было не выбраться. Ей пришлось бы пройти через всё это запугивание, позволить этому голосу пугать ее еще и еще, пока бы у нее не появилась надежда выбраться. Она говорила себе, что голос не был ей страшен, что это была лишь ложь, попытка ее удержать. Так она продолжала делать вид, что не боится, отпускала беспечные шутки; потом, когда показалось, что это не помогает, Мира стала пытаться разрушить это место, выдергивала его прожилки, его провода и шнуры, но только крепче в них запутывалась. Всё начиналось сначала. Это место знало, как удержать ее наперекор всем ее надеждам выбраться.

Она пыталась объяснить им, что психология – это не выход, что нужно вернуться к тому, чтобы смотреть на поверхность. Даже пока она это говорила, в ушах у нее отзывались ее собственные крики. «Мы полностью потеряли из виду поверхность и то, как полезно считывать поверхность, а когда мы пытаемся прочесть то, что внутри, мы просто выдумываем то, что внутри». Неужели именно за это ее привели сюда, удерживают здесь и наказывают? Из-за того, что она не верила в истории о реальности того, что внутри? Но она не верила не в этом смысле. Она знала, что то, что внутри, существует, но, может, они говорили: «Нет, ты не знала, ты забыла, насколько реально то, что внутри». Она забыла о власти того, что внутри; забыла, как оно сильно и что оно может утянуть под себя и, в конце концов, заточить тебя там, так что даже Энни тебя не услышит, где бы она ни была. Но Мира вовсе не это имела в виду! А может, и это. Она теперь запуталась в том, что такое поверхность, и в том, что такое внутри.

* * *

Потом внезапно в лист ворвался квадрат света и взломал его посередине, и золотой солнечный поток устремился по его прожилкам, так что жизнь стала рваться наружу, а не истекать из листа, и Мира выпала, она выпала вон из листа.

И тогда она услышала голос отца: «Теперь моя дочь не здесь, и если эта часть вселенной имеет ей что-то сказать, я скрою от нее то, что сделала моя дочь, и отвечу ей „я“ за нас двоих».

4

Энни и Мира хотели поговорить, поэтому они взяли свои чашки с чаем и вышли посидеть на лестничную площадку, а потом вышли на улицу, потому что Энни захотелось сладкого. Они остановились у кондитерской лавки и долго рассматривали через стеклянную витрину шоколадные конфеты, выбирая, какую из них съесть напополам. Энни хотела покрытую серой с перламутровым отливом глазурью конфету в форме кристалла размером с ранетку. Она сказала, что всегда хотела ее попробовать – такую красивую, с резными гранями. Но Мира увидела, как продавщица перекладывала эти конфеты на поднос, и тогда она подозвала Энни и показала ей, что это не твердый кристалл, как воображала Энни, а дрожащий, похожий на желе десерт, и в нем совсем нет ничего особенного или волшебного.

Тогда они зашли внутрь и сели за круглый столик. Мира ощущала близость с Энни. Пусть даже они не настолько близки, насколько могут быть близки два человека, всё равно они сидели за одним столом, и это было очень хорошо. Не обязательно быть настолько близко, насколько это возможно, чтобы было хорошо. Она знала, что Энни приводила в эту лавку и других людей, с кем делила напополам коробочку с девятью конфетами.

Мира думала, что останется в листе навсегда. Она думала, что листом стало теперь ее тело, и именно такова теперь ее жизнь: ничто из этого не стряхнуть. Она почти забыла, каково было находиться вне листа. Потом пришла Энни и вытащила ее. Энни спросила, не хочет ли она взять конфет. Энни поняла, что Мира в листе, но ей потребовалось немало времени, чтобы это осознать. Она увидела там Миру, не понимая, что видит. Потом, спустя много месяцев, она наконец осознала, что именно она увидела; там, внутри листа, была Мира.

Энни хотела рассказать ей, что произошло: «Случилось так, что ты ушла в лист». Энни рассказала ей всё, что увидела, не пытаясь в чем-то ее убедить. Она не говорила: «Можешь оставаться в листе столько, сколько захочешь», – но и не говорила: «Ты не должна оставаться в листе». Она просто рассказала Мире, что увидела, что Мира ушла в лист. «Ты кажешься очень бледной и очень неподвижной в последнее время, и мне хотелось бы знать, где твои чувства». Энни сказала это очень ласково, почти прикасаясь губами к самому листу, будто целуя его, и ее дыхание было похоже на поцелуй, и Мире стало немного щекотно от ее дыхания. И тогда Мира ощутила шевеление жизни, будто впервые почувствовав тело и впервые за долгое время услышав, как звучит человеческий голос.

Мира ощутила на себе дыхание Энни, от которого по ней пробежала дрожь. Потом Мира вздрогнула и начала возвращаться к жизни, увидела, чего ей так не хватало и насколько сильно. Хотя она была счастлива находиться так далеко, она осознала, что скучала. Ей чего-то недоставало. Она могла проспать все дни до конца своей жизни, ничего не ощущая, ничего не видя. Такое существование становилось для нее уютным домиком. Зачем же ей захотелось вернуть все эти чувства, если чувства и люди стали такими трудными? Но чувства и люди не были такими уж трудными. Люди любили ее, или хотя бы некоторые из них, или Энни, возможно. Она наверняка любила Миру, ведь больше никто не отправился искать ее в листе и не вытряс ее оттуда.