«Пора», – произнес высокий, звенящий голос. Но точно так же, как она не была готова к смерти отца, когда узнала о его болезни, так же не готова она была вернуться в мир. Она чувствовала себя слишком усталой для этого. Она не хотела, чтобы ее тормошили. Она хотела, чтобы ее оставили в покое. Лист был неплохим местом для жизни. Она была со своим отцом. Ей не нужно было общество других людей, ничего для нее не значивших в сравнении с отцом. Она просто хотела находиться у воды или в любом другом месте, где был ее отец. Он умер, и Мира видела, что он ушел в лучшее место, где ему не нужно было быть личностью, и что в смерти нет ничего страшного. Так, без страха, она отправилась туда. Она последовала туда за отцом. Но как она могла оставаться там, когда ее ветвями шуршала Энни? Мира увидела ее прекрасное лицо – лицо человека, пришедшего ее спасти. Со стороны Энни это было очень смелым поступком: прервать ее пребывание в листе, где она была бы рада остаться. Но она не была рада остаться там навсегда. Даже без любви Энни она, в конце концов, почувствовала бы, что пора выбираться.

* * *

Энни сказала, что хочет попробовать одну их тех больших перламутрово-серых конфет в форме кристалла, а Мира сказала, что хочет попробовать трюфель, и, когда Энни села за стол, Мира по ошибке назвала ее «мамой» – обернулась, стоя у кассы, и окликнула: «Мам!» Мира сразу рассмеялась и попробовала сгладить ошибку, объясняя: «Ой, я просто смотрю на эти шоколадки с надписью „мама“». И краем глаза она посмотрела, есть ли на витрине хоть одна с надписью «мама», и там действительно лежало несколько штук. Энни сняла с нее сонное заклятье смерти, и Мира сказала, что хочет выпить чая с ароматом розы. Они собирались выпить чаю с печеньем и шоколадом, но не с той красивой перламутрово-серой конфетой-кристаллом, о которой сначала мечтала Энни. Энни решила, что ими лучше просто любоваться, а не обладать, что верно также и в отношении некоторых других вещей в этом мире.

Сидя напротив Энни, Мира задумалась, верно ли это в отношении ее и Энни, ведь иногда человеку суждено идти по жизни на расстоянии от любимого человека, и дистанция эта нужна, чтобы сделать отношения еще прекраснее. Самое важное – установить со всем в жизни правильную дистанцию. Стоять на правильном расстоянии, как Бог, отступивший от холста – ведь стоя слишком близко, увидеть ничего нельзя, так же как нельзя ничего увидеть, стоя слишком далеко. Вот так она и сидела напротив Энни там, за столиком в кондитерской лавке. Через стол Энни удалось вытянуть Миру обратно к жизни – обратно к человеческой жизни.

* * *

Потом они шли по улице мимо кирпичных зданий и зданий из бетона, бетон был и у них под ногами, а над ними было небо и глубокая тень на улице, по которой они шли. Они вышли с лестничной площадки в доме Энни, где они сидели на ступеньке, и Мира случайно оставила там свою чашку с чаем, но Энни взяла свою, так что им нужно было вместе пойти в какое-нибудь заведение. В округе было много заведений, куда они могли пойти, и Энни пригласила Миру пойти куда-нибудь.

Мира забыла, как Энни была добра: в ней была невинность, какой не дано самим невинным. Мира забыла, какая Энни хрупкая. Она забыла, кто из них был сиротой; у кого из них было всё, а у кого – совсем ничего. Отчасти в этом была вина мира, в котором они жили, – обычного мира, где такое забывается. Из них двоих родителей не было у Энни. Для нее единственным отцом и матерью, каких она знала, было здание в сером и очень большом городе, пыльное и хмурое, где одеяла были слишком тонкие и из-под них всегда торчали пальцы ног. Миру каждую ночь укладывал спать отец, подтыкая одеяло и рассказывая самые прекрасные сказки – о любви, принцессах, золотых шарах, колодцах, преображениях и лягушках – сказки его собственного сочинения в ответ на ее жадные просьбы. Энни же приходилось самой сочинять сказки, и у нее не очень-то получалось. Иногда историям, которые Энни рассказывала сама себе, не было конца, и пока они длились, они становились всё более мрачными, следуя вдоль длинной тонкой нити, и не было никого, кто ласково вернул бы ее обратно. Так как же ей удалось вернуть Миру? Энни знала об опасности зайти так далеко, что потом уже не найти дорогу обратно. Она видела, что именно это происходило с Мирой, поэтому она помогла ей смотать обратно нить ее истории. Она очень ласково смотала эту нить, закрепила и отдала Мире в руки, чтобы Мира делала с ней, что хотела. Это была мягкая белая нитка вроде той, что повязывают тонкие картонные коробки с выпечкой. Энни отдала ее Мире, и Мира поняла, расставшись с Энни в тот день – после девяти шоколадных конфет на двоих, – что может размотать ее снова, если захочет, и даже размотать в точно таком же направлении. Но она оставила ее в кармане, и пальцы то осторожно ослабляли ее петли, то снова стягивали в тугой клубок, а в какой-то момент ей даже этого не хотелось делать. Вскоре прикосновения к этой нити стали вызывать у Миры тошноту, держать ее всё время в кармане было уже слишком. Так что она положила ее в чайную кружку на своем письменном столе – нить, которую ей показала Энни.

5

Тебе грустно оттого, что ты живешь в черновом наброске – халтурно сделанном, торопливом, экспрессивном, неоформленном? Нет, ты гордишься тем, что у тебя достаточно сил, чтобы жить здесь и сейчас – быть расходным материалом, солдатом Господа Бога, которым можно пожертвовать в этой первой версии мира. Есть повод для гордости в том, что тебя создали ради того, чтобы потом появился лучший мир. Есть повод для гордости в том, что нас создали с единственной целью – чтобы выбросить.

* * *

Есть в черновике что-то волнующее: он анархичен, бессвязен, полон жизни и изъянов. В черновике есть что-то, чего нет во второй редакции.

Наши жизни полны несчастий, но каков же азарт быть здесь вместе, в это ужасное время, зная, что жизнь не будет так ужасна, когда придет время следующей версии? У людей будущего не будет того, что есть у нас в этой жизни, хотя мы даже не можем порадоваться обладанию этим,