Граф Парижский, прибывший из Марокко, указал генералу д’Астье, что создавшееся положение кажется ему не только серьезным, но и прямо вредным для интересов Франции. Дело первостепенной важности, по его мнению, — это безотлагательно отстранить адмирала и вслед за тем объединить всех французов доброй воли. Он лично находился в Алжире с целью собрать своих сторонников ради укрепления их единства; он готов был участвовать в любом арбитраже, если его попросят. Граф, впрочем, в данном случае высказал полное бескорыстие во всем, что касалось его личных интересов.

Лемегр-Дюбрейль не скрывал, так же как и его друзья, что он уязвлен тем, что его не допустили к командным постам, которых, по его словам, он заслужил своими политическими способностями и услугами, оказанными американцам. Под эгидой генерала Жиро, который, по мысли Лемегр-Дюбрейля, должен был стать главой государства, Лемегр сам готов был занять в объединенном правительстве пост председателя Совета министров и доверить генералу де Голлю портфель министра национальной обороны.

С другой стороны, д’Астье узнал, что местных политических деятелей в течение долгого времени хранивших покорное молчание пробудили к жизни первые порывы урагана. 24 ноября Сорэн, Фроже, Дейрон, председатели генеральных советов Орана, Алжира, Константины, к которым присоединился также депутат Алжира Сарда, писали Дарлану: «Поставив себя в зависимость от правительства маршала, которое, однако, как вы сами признали, более не свободно в своих действиях, и взяв на себя функции представителя этого правительства в Северной Африке, вы не располагаете ни одним из качеств, необходимых для осуществления власти законного и независимого правительства».

Наконец, коснувшись роли американцев, мой посланец отметил, что, продолжая сотрудничать с адмиралом Дарланом, Эйзенхауэр и его штаб считали, что верховный комиссариат должен быть лишь переходной ступенью, и настаивали на своем желании держать непосредственную связь с генералом де Голлем.

Что же касается множества людей, которые по самым различным мотивам еще находясь под властью Виши, были причастны к Сопротивлению, причем некоторые с оружием в руках помогали вторжению союзников, то эти люди, которых сейчас преследовали особенно ожесточенно, испытывали, по свидетельству генерала д’Астье, скрытое, но весьма острое недовольство. Его брат Анри, занимавший в верховном комиссариате значительный пост, профессор Капитан, руководитель движения «Комбат» в Северной Африке, и многие другие хорошо осведомленные лица описывали моему уполномоченному атмосферу заговора, в которой жили сторонники Сопротивления, и говорили, что можно с часу на час ждать какого-нибудь кровавого инцидента.

Находясь под впечатлением всего увиденного и услышанного, а также побуждаемый Мэрфи, генерал д’Астье согласился вступить в переговоры с Дарланом. Он надеялся, что встреча их произойдет с глазу на глаз. Но адмирал принял его в окружении целого ареопага, где заседали, в частности, генералы Жиро и Бержере. Все эти деятели сидели с мрачными физиономиями, в каждом их слове чувствовались двуличие и недовольство. Дарлан имел явно измученный вид, но, желая, видимо, подбодрить своих соратников, счел необходимым порисоваться перед моим представителем. Он заявил, что является хозяином положения, что назрела необходимость объединить всех французов, что он лично готов облегчить эту задачу, амнистировав тех, кто с начала перемирия помогал союзникам; и сам он на следующий день после окончания войны предаст гласности свое решение выйти в отставку, но пока он и только он представляет единственно возможный центр объединения. Этой наигранной уверенности убийственно противоречило истинное положение вещей, та общая нервозность, которой не мог срыть даже сам адмирал, — так что обмануться было невозможно.

Д’Астье сказал об этом Дарлану, не преминув сослаться на общественное мнение Франции, откуда он непосредственно прибыл. Тогда адмирал, вспылив, упрекнул д’Астье в том, что тот приехал в Алжир сеять смуту. «А каково ваше мнение? — обратился д’Астье к Жиро. — Ибо от вас я жду ответа на сделанное вам предложение генерала де Голля относительно координации действий войск, находящихся под вашим командованием, и сил Сражающейся Франции». Жиро заметил, что он готов уладить этот вопрос, но Дарлан сухо прервал его: «Нет, нет, генерал. Это уж мое дело». Воцарилось глубокое молчание. Положил конец этой тягостной сцене генерал д’Астье, во всеуслышание заявив адмиралу, что его, адмирала Дарлана, пребывание на теперешнем посту является главной помехой единению и что самое лучшее, что он может сделать, это как можно скорее сойти со сцены.

В результате этого разговора американцы дали знать генералу д’Астье, что Дарлан требует его отъезда и что сами они согласны с этим требованием.

Д’Астье возвратился в Лондон 24 декабря. Из своего пребывания в Алжире он вынес убеждение, что Дарлан, чувствуя, как заколебалась под его ногами почва, в ближайшее время очистит место.

К вечеру того дня, выходя с рождественской елки, устроенной нашими моряками, я узнал о смерти Дарлана. Его убийца — Фернан Боннье де ла Шапель — был выразителем и орудием необузданного гнева, кипевшего в каждой душе, но не исключена возможность, что за кулисами скрытно действовала некая политика тех, кто решил убрать «временную меру», предварительно воспользовавшись ее услугами. Этот юноша — почти ребенок, — потрясенный целой чередой зловещих событий, считал, что, убирая с пути примирения французов скандальное, по его мнению, препятствие, он послужит делу своей несчастной родины. С другой стороны, он твердил вплоть до самой казни, что возлагает надежду на вмешательство извне в его защиту со стороны достаточно высокопоставленных и влиятельных лиц, которым местные власти ни в чем не смогут отказать. Конечно, ни одно частное лицо не имеет права никого убивать, кроме как на поле боя. Конечно, поведение Дарлана как носителя власти и руководителя могло быть подсудно лишь французскими органами, а никак не какой-либо группе лиц или отдельному человеку. Однако можно ли не понять, что породило этот взрыв юношеской ярости? Вот почему само расследование, поистине странное и грубое по своим методам, продолжавшееся к тому же всего несколько часов, поспешный и скомканный процесс в наспех собранном военном трибунале, заседавшем ночью при закрытых дверях, немедленная и тайная казнь Фернана Боннье де ла Шапель, приказы, данные цензорам, не пропускать даже упоминания его имени — все это приводит к мысли, что кое-кому любой ценой хотелось скрыть причину, толкнувшую юношу на убийство, и что тут пытались пренебречь обстоятельствами, которые если и не оправдывают драму, то объясняют ее, а в известной мере даже заставляют понять виновного.

Однако, если трагическое убийство Дарлана порицалось многими, то самый факт его исчезновения со сцены отвечал железной логике событий. Ибо история в великие минуты терпит у кормила власти лишь тех людей, которые способны направлять ход событий. А ведь дело зашло так далеко, что Дарлан не мог ничего ни добавить к тому, что должно было свершиться, ни препятствовать совершившемуся. Все — и прежде всего сам адмирал — отдавали себе отчет, что эта страница уже перевернута.

А ведь могло быть иначе, если бы он не упустил случая. В 1940 наш флот и впрямь мог и должен был сыграть главную роль в национальной обороне, хотя в течение многих веков, в силу того, что судьбы Франции решались на континенте, он был оттеснен на задний план. Во время военной катастрофы, обрушившейся на метрополию, флот, к счастью, уцелел. С этой минуты океаны, расстояния, скорость — словом, все факторы, определявшие его роль, приобрели первенствующее значение. В его распоряжении были наши заморские владения, которые тоже уцелели. Союзники, которым неприятель угрожал с моря, без всякого торга оказали бы помощь. Сочетая свою силу с силой их флота, он мог бы блокировать и преследовать врага, прикрывать берега Африки или господствовать там, перевозя все необходимое для армии-освободительницы, и в один прекрасный день доставить ее обратно к нашим берегам. Но для выполнения подобной задачи главе флота была необходима не только склонность к риску, но и страсть патриота, который желает служить одной Франции, что бы с этим флотом ни случилось в дальнейшем. Но не таким человеком был Дарлан.