— С удовольствием прогуляюсь, — с готовностью согласился Богдан.

Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.

Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.

— Рожки не отморозишь? — спросила шутливо.

— Да нет, — он сжал её руку. — Шерсть хоть седа, да густа.

Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.

— Ты не представляешь, как я скучал по снегу… — он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.

У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.

Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.

— Родная моя, единственная, солнышко моё, — он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.

Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:

— Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.

— Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? — иронически усмехнулся Богдан.

— Причём тут честь, Богдан? — возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. — Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, — она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.

Какое всё-таки успокоение — спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его — вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.

— Чёртушка любимый! — она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.

Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.

— О чём ты, солнышко моё? — встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.

Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.

А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.

Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.

— С днём рождения, мой хороший! — поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.

— А ведь верно — нынче мой день рождения, — сообразил он. — Как вспомнишь, сколько мне лет — оторопь берёт.

— Пойдём позавтракаем? — предложила она.

— Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, — улыбнулся он.

— Ну беги, любимый! — она поцеловала его рожок. — Я пока приведу себя в порядок.

Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.

Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.

Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.

Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:

— А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…

— Ничего, Богдан, всё нормально, — успокоила она. — Это не страшно, это женские дела. — Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.

Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», — сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.

Прасковья захватила на завтрак подарок — икону его святого покровителя — Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.

— Спасибо, Парасенька. Очень тронут, — он поцеловал ей руку. — Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.

— Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот — это Богдан по-церковному.

Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:

«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния. Прежде, нежели стал епископом, своей проповедью он обратил ко Христу множество язычников острова Кипр. Когда правитель острова, ненавистник христиан, подобный Лицинию, Савин приказал привести Феодота к себе на суд, но святитель, узнав об этом и не дожидаясь прихода посланных, сам явился к правителю. Феодота всячески мучили и наконец бросили в темницу, чтобы придумать для него лютейшую казнь. Но в это время воцарился Константин, гонения на христиан прекратились; объявлена была свобода верования, и Феодот, освобожденный из темницы, снова начал епископствовать в Киренее и через два года скончался. Это было в 320 году».

Ого, да