Ждал он не только великого испытания вина, не только крепости его, но и благородства. Давно уже он убедился, что оно вызывает у Оттона все более сильные головные боли. Выдержит ли он их, перетерпит ли, стиснув зубы, поймет ли, что благородный, хотя и слишком крепкий, напиток уже вошел ему в кровь и тем самым облагородил ее, хотя и отравил, или же, опасаясь за свое здоровье, трахнет чашей о колонну, втопчет разлитое вино в землю и с облегчением скажет: "Дайте мне пива!"

Перед носом возвращающегося из Тибура императора Рим захлопнул ворота. С глухой ненавистью и немой, безжалостной издевкой окружил черным муравейником башню, на которую взошел выставленный с позором главный ночной сторож. Иоанн Феофилакт, затерявшись в гуще людского муравейника, затаив дыхание, чувствуя, как кровь шумит в висках, вслушивался в слабый голос юнца, с которого вихрь ненависти и презрения сдирает тяжкие, пышные одеяния.

Оттон не осыпал проклятиями вино, которое вызвало у него самую тяжкую в жизни головную боль. Не угрожал ему. А ведь ему достаточно было протянуть руку, чтобы освежиться большой чашей густо пенящегося пива. И весь город знал, что за стенами окружили башню тяжеловооруженные саксонские дружины, вздымающиеся пеной ненависти и стыда за своего короля. Оттон тихо жаловался:

— Vosque estis mei Romani? Propter vos quidem meam patriam, propinquos quoque reliqui…[12]

Иоанн Феофилакт не хуже цен на вино знал, чего стоит боль, которой платят за перековывание гордости в жалобу тяжким молотом неожиданного разочарования. Даже голова кружилась, когда он прикидывал, сколько боли должны стоить Оттону бросаемые с башни горькие и ведь такие не гневливые слова: "И вы — мои римляне? Ведь я ради вас покинул свою родину и своих близких… из любви к вам оттолкнул саксов, германцев тяжеловесных…"

А когда и вовсе сорвался у него голос на словах "… имя ваше и славу донес я до края земли", Иоанн Феофилакт понял, что вино победоносно прошло наивысшее испытание.

И он начал действовать. Употребил все свое влияние, утихомирил Рим, заставил открыть ворота, швырнул черный муравейник на колени. Собственноручно накинул роскошную тяжелую мантию на все еще дергающиеся худые плечи. И выдал Григория.

А когда все стихло, почувствовал, что вынужден спросить сам себя, неужели для него так уж важно само вино. Он углубился в себя и с ужасом обнаружил там какой-то неожиданный огонек, какие-то неведомые ему доселе нити. Огонек привязанности, нити искренней верности.

Это не значило, что ничего не осталось у него от холодной, трезвой заботы о виноградниках и вине. Наоборот, именно эта забота позволяла ему замечать и предвидеть, а многое замечая и предвидя, подбирать подходящие орудия — но он так никогда и не смог больше безошибочно разграничить в себе, где кончается вино, а где начинается Оттон.

А забота о вине заставила его заметить, что с возвышения в столовой зале давно уже не видно, что, собственно, подливают себе в чаши пирующие внизу за общим столом аббаты и епископы, князья и графы. А если, как он полагал, все чаще подливают себе пива в предназначенные для вина кубки, то как помешать из-за полукруглого стола, чтобы, отпивая густую пену из весело кружащей чаши, они не пили за возвращение давних пиров, за радостный миг, когда рухнет возвышение и вождь дружины вновь сядет за общий стол, вместе со всеми, отпивая из общей чаши.

Разумеется, раздумывая надо всем этим, заботился Иоанн Феофилакт о столь дорогом ему всемогуществе вина. Он отлично знал, что тот, кто сидит сейчас в одиночестве за полукруглым столом, жадно потягивая отравляющее его вино, никогда не сойдет с возвышения, никогда не сядет за общим столом, никогда не коснется спекшимися губами густой, белой пены. Так что если захотят снести возвышение, то только вместе с ним. А что тогда? Кто поручится, что между Рейном и Эльбой еще рождаются столь удивительные дети природы? А не придет ли скорее такой, что одной рукой с силой рванет диадему императоров и наденет ее себе на голову, а другой оттолкнет поднесенную к его губам чашу с вином, весело, но злорадно хохоча: "Нет, не хочу, чтобы голова кружилась, а то еще диадема с нее слетит… Лучше уж пиво…" И вновь заскрипят возы, нагруженные грудами бочек, влекомые волами, только не на Север — а с Севера!

А для кого же останется вино? Разве что для церкви. Она велит пить мало, умеренно, но пьет тысячами и тысячами уст.

И тогда начало валиться возвышение, когда закачался полукруглый стол, Иоанн Феофилакт прежде всего подумал о том, чтобы, валясь, они не погребли под собой одинокого участника пира. Ради быстрых прибылей он снизил цены, ухудшал сорта, отдавал в аренду на самых невыгодных для себя условиях лучшие участки тускуланских земель. Бесплатно раздавая лучшие вина, притом в огромном количестве, он заново разжигал в римском народе гаснущий огонь любви к полубожественному величию императора. У все большего числа арендаторов забирал всех сыновей, чтобы увеличить вооруженную дружину тускуланского графства. Начал потихоньку поддерживать и раздувать слухи о чернокнижии папы, так как не мог тому простить его решения относительно королевской короны для Востока. Корону эту император и папа первоначально предназначали для патриция империи, потом передумали и отдали жестокому повелителю страшных диких венгров. Иоанн Феофилакт догадывался, почему они так поступили — борясь за немедленную выгоду, за молниеносную опору для шатающегося полукруглого стола; он все больше дулся на папу, полагая, что тот во всем имеет на Оттона влияние. По мнению же Иоанна Феофилакта, единственно патриций империи со своей крепкой головой, появись он в Риме, действенно поддержал бы шатающийся престол. Но ведь не появится, и удивляться этому не приходится: обида им движет и гнев. А если он не идет с помощью, то кто поможет? Бедный Оттон!

— Бедный, говоришь, дядюшка? — Голос Тимофея больше, чем когда-либо, напоминал резкий, гневный свист. — Я его жалеть не буду.

Они сидели ночью друг против друга у сводчатого окна. Слышали доносящийся с площади возле колонны гул. Это тускуланская дружина готовилась покинуть город. Поведет ее Тимофей. Встав во главе ее, будет искать Оттона, пока не найдет. Может быть, он в Равенне, может быть, еще дальше, на острове Риальто, у венетов. Тускуланское графство сохранит верность до конца.

— Сохранишь ведь, Тимофей, а?

Тимофей скрестил руки на груди, украшенной златотканым двуглавым орлом и пониже его — колонной. Растянул рот, обнажил щербину в зубах, крепко свел брови. Молчал, но и растянутый рот, и стиснутые зубы, и сморщенные брови, казалось, говорили об одном: верность сохраню. Но не требуй от меня, чтобы я его жалел.

Иоанн Феофилакт взглянул на племянника измученными глазами.

— Ошибаешься. Ты всегда ошибался. Это не он забрал у тебя Феодору Стефанию.

Тимофей пожал плечами. В движении этом было столько снисхождения к чужой слепоте, сколько и раздражения. Раздражения, что вот начинается ненужный разговор о давно минувших делах, давно уже обдуманных и давно оставленных позади.