– Саба и «Весенние мелодии», – гордо пояснила старая турчанка и подняла кверху два пальца. – Второй концерт… – Она изобразила бурные аплодисменты и станцевала, шаркая по полу шлепанцами.

Вернулась Джойс с подносом в руках.

– Тансу, – сказала она. – Возьми шинель у молодого человека и дай ему выпить кофе. Пожалуйста.

– Да, кстати, вот пальто… – Он отдал сумку, стоявшую возле его ног. – Саба забыла его, когда мы зашли с ней перекусить.

– Господи. – Джойс поставила на стол поднос и вытащила пальто из сумки. – Господи, какая она беспечная. Типично для нее. Послушайте… Я не хочу быть невежливой, но вы к нам надолго? – Она устремила на него взгляд. – Через час мне нужно идти на фабрику.

– Мой поезд отправляется в четыре, – сообщил он. – Завтра у меня полет. – Он сказал это, чтобы успокоить себя, а не ради хвастовства.

– Вы летаете на «Спитфайрах» или «Харрикейнах»? – К хозяйке снова вернулась вежливость. Она налила Дому кофе из маленького бронзового сосуда.

– Сейчас на «Гарвардах»[44], – ответил он. – Я служу в учебном подразделении. С вашей дочерью я познакомился в госпитале, после того как меня сбили на побережье. Но теперь я в полном порядке.

– Я вижу. – Впервые за все время она улыбнулась.

– Она пела в нашей палате.

– Да, до отъезда она иногда выступала… – Джойс снова нахмурилась и поджала губы. Сделала маленький глоток, поставила чашку и тяжело вздохнула.

Вернулась старушка. На этот раз она принесла на деревянном блюде чашу с турецким горохом.

– Пожалуйста. – Она показала на чашу. – Ешь. Давай.

– Благодарю вас, миссис Таркан.

– Тансу, – твердо заявила она и приложила руку к необъятной груди. – Мое имя Тансу. Ох! – Она увидела синее пальто, и ее узловатые пальцы нежно погладили сукно, словно драгоценную реликвию.

– Расскажите мне подробнее, где вы встретили Сабу, – попросила мать.

При упоминании имени внучки Тансу застонала, а ее старые, печальные глаза впились в Дома. Джойс крутила в руках чашку, так и не сделав больше ни глотка.

– Я лежал в госпитале. В Ист-Гринстеде, – начал он. – Она приехала, чтобы дать концерт, – по ее словам, ее направили к нам в последнюю минуту вместо какой-то другой певицы.

Он взглянул на Джойс, сидевшую на краешке стула. «Спеши, спеши, – говорила птица».

– Я сразу понял, что она замечательная. – В какой-то миг они смотрели в глаза друг друга.

– Да, – согласилась Джойс. Покачала головой и тяжело вздохнула. – И эгоистка.

Ее голос задрожал от сдерживаемого гнева.

– Эгоистка?

– Да. Думает только о себе. – Она нахмурилась и поставила чашку на стол. – После ее отъезда мы ни одной ночи не спали спокойно.

– Где она сейчас?

– В том-то и дело, что мы не знаем.

Старая Тансу, раскрыв рот, слушала их диалог, потом еле слышно застонала и уткнулась лицом в фартук.

– Тансу, ты не принесешь печенье? Принеси с кухни печенье. – Когда старушка ушла, Джойс сказала: – Она не все понимает, но я не хочу, чтобы она это слушала. Она и так плачет каждую ночь.

Тут только Дом заметил темные круги под глазами матери и панический страх в ее взгляде, который она с трудом сдерживала.

– Вы даже приблизительно не знаете, где она?

– Около недели назад мы получили аэрограмму о том, что она в Египте, в Каире, и скоро куда-то уедет. Она пишет, чтобы мы не беспокоились, у нее все хорошо. С тех пор – ничего.

Дом видел, с каким трудом она сдерживала свое отчаяние, и впервые в жизни почувствовал, как тревожатся те, кто остается в тылу. Прежде он не разрешал себе думать об этом – о своей собственной матери, сидящей в холодной гостиной за вышивкой либо лежащей в ночной темноте и вслушивающейся в рокот самолетов – может, и его машины.

– Неделя не срок, – мягко возразил он. – Почта работает отвратительно. А где же?.. – Он замялся. В войну можно ожидать чего угодно.

– Ее отец?

– Да.

Джойс показала на стоявшую на каминной полке фотографию. У мужчины было красивое лицо с волевым подбородком, пронзительные черные глаза, густые темные волосы – он не походил на англичанина.

– Его имя Ремзи, – сказала она. – Он работает инженером на судах компании «Файффс». После случившегося он вообще не разговаривает со мной и винит во всем меня. – Она зябко передернула плечами.

Тансу вернулась с кухни. В одной руке она несла жестяную коробку с печеньем, в другой – музыкальный инструмент, похожий на лютню.

– Это мой. Тамбур. – Она с гордостью подняла кверху инструмент.

– Ах, вы все музыканты, – вежливо заметил Дом.

– Она не играет на нем; играл ее муж, – пояснила Джойс. – Но тут, у залива, всегда было много музыки. До войны к нам даже приезжал Хоуги Кармайкл[45].

Старушка поставила печенье на стол и взяла новую фотографию.

– Мой сын, – сообщила она. – У меня четверо сыновей: трое финиш. – Ее лицо дрогнуло. – Его нету сейчас. Когда он…

– Тан, предоставь это мне! – Джойс почти кричала. – Пожалуйста!

– Когда она уехать… – продолжала Тансу, игнорируя ее слова, – когда она уехать, – она ткнула пальцем в фото Сабы, – он… – Она замахнулась воображаемой палкой, потом сердито покачала головой. – Очень, очень плохо…

Все молчали. Джойс крутила в пальцах чашку.

– Это правда, – проговорила она наконец. – Он спокойный, добрый, но очень рассердился, когда узнал, что Саба выступает с концертами. И ЭНСА стала последней каплей. Но что она могла поделать? Она не может не петь, а мы поначалу ее поддерживали – отец и сам страшно гордился ее успехами. Да ведь вы ее слышали.

– Да, слышал, – подтвердил Дом. – И я вас понимаю.

Тансу снова устремила на них свои старые глаза, потом вскочила и стала возиться с граммофоном.

– Не сейчас, Тан, – остановила ее Джойс. – У меня мало времени. Мне нужно еще кое-что рассказать.

Внезапно она улыбнулась.

– Послушайте. Я ведь даже не спросила, зачем вы к нам приехали.

– Ну… вообще-то… – Он покосился на синее пальто и устыдился своей лжи.

– Но вы можете нам помочь? Ведь вы теперь знаете нашу ситуацию? – В глазах матери вспыхнула искорка надежды.

– Пожалуй… я не знаю точно… Вас еще что-нибудь беспокоит?