Ага, вот почему Эльзин отец не любил День Победы! Однажды к ним позвонили пионеры. «Поздравляем вас с Днем Победы! Спасибо за детство счастливое наше!» – отрапортовали они, сунув отцу гвоздику и открытку.

Отец застыл на пороге с глупым, пустым лицом, терпеливо выслушал пионерские излияния и сказал: «А я не ветеран, детки. Даже не инвалид. Позвоните в пятьдесят вторую, там Соловьев – воевал». «Мы его уже поздравили, дядя, – ответили празднично настроенные пионеры. – А где же вы были в войну?» У отца побелело и дрогнуло лицо, он, ничего не ответив, захлопнул дверь, заперся в комнате и начал дергать струны черной Розалии. Эта гитара была у отца для самого мрачного настроения… В каждый День Победы он сидел дома, отключив телефон и звонок над дверью, листал книги или спал. В этот день не включали ни телевизор, ни радио.

Эльза знала с самого раннего детства, что гитары отца – страшно дорогие, любая из них могла покрыть годовой доход их семьи. Но гитары были неприкосновенны; даже в самый черный день голодный отец не продал бы их. В свое время, чтобы купить гитары, отец откладывал все лишние деньги, урывал от семьи. Мать ворчала: «Ты как пьяница или наркоман». Гитары шли к нему в руки по невероятному везению, сумасшедшему счастью. Они, все четыре, прибились к отцу одна за одной – праздничные, великолепные, царские лодки. Они принесли в дом свои сладкие, страстные, томные, нервные голоса. И отец пылал к ним юношеской любовью. Для него они были живыми – Розалия, Софи, Маргарита, Лариса. Ларисой звали мать Эльзы.

А вот она, Эльза, решила продать Розалию. И продаст все гитары, если будет нужно. А что? Ей необходимы деньги, большие деньги – на шмотки, кассетник, косметику. Она хочет быть не хуже других в школе и не намерена ходить в одном и том же сто лет подряд… Отцу пока хватит и трех остальных гитар. Между прочим, он же сам снес какому-то спекулянту месяц назад Брокгауза и Эфрона – за бесценок отдал, четыреста рублей. Эльза узнавала: красная цена редкому словарю пара тысяч. Куда он истратил четыре сотни? На Татьяну Семеновну – Таньку-синеглазку. Он, видите ли, начал ухаживать! Он влюбился в семьдесят лет. Дурак старый!

Пусть только попробует привести Таньку в их дом! Он узнает, почем фунт лиха! Видела Эльза, и не раз, нынешнюю отцову любовь: зубы железные, на голове – химический баран, платье – синтетика, шестидесятые годы, кримплен, липнет к негнущимся коленкам. Бог мой! Чучело!

Отец продал Брокгауза и Эфрона, а она продаст Розалию… Ведь на самом деле ей надо рассчитаться с долгом. Тяжелым, как камень, – когда о нем вспоминаешь, темнеет в глазах и больно пульсирует в висках.

А долг появился из-за Чуни. Две недели назад. Будто два десятилетия назад – так она ощущала.

Он был суетливый, лысоватый парень, этот Чуня. С круглыми, будто фарфоровыми, глазками и гладко выбритым лицом.

Чуня любил поесть-попить, выматериться нежно и ласково, вовсе не обидно, ловко сажал на колени, руки у него были мягкие, плавные. Поначалу его ухаживания казались дружеской шуткой. Невозможно было вообразить, что отношения с этим домашним, теплым Чуней могут зайти дальше шлепков, глупых анекдотов и дурацких подхохатываний…

Они познакомились в феврале, в парке, в вечерний час собачников, когда среди деревьев мелькают разномастные тела собак, слышится порыкивание, возня и то тут, то там взвизгивают соскучившиеся по воле друзья человека.

Эльза шла через парк, таща неудобную хозяйственную сумку с неприхотливыми продуктами: буханкой черного черствого хлеба, молоком в пакете, куском мокрой вареной колбасы в сырой бумаге.

Эльза обычно возвращалась из своего недолгого похода по магазинам улицей под мутными фонарями, но сейчас ей хотелось до чертиков курить (в табачных киосках лежала только махорка, за которой клубилась длинная очередь), и она хлюпала по раскисшим от ранней оттепели дорожкам парка, высматривая курильщиков.

Тут-то и подвернулся Чуня. Он шел, как дурачок, в красной шерстяной шапочке, зеленом шарфе и бирюзового цвета куртке, весело дымя только что зажженной сигаретой, посвистывая рыжей юркой собачке, то и дело тыкающейся в его ноги.

– Эдик! Эдя! – звал изредка Чуня. – Не грызи гадость. Кому сказано? Фу!

Эльза, подавив смешок, – до чего забавной парой показались ей Чуня с Эдиком! – попросила закурить.

Чуня оказался обладателем импортных сигарет. И, галантно открыв пачку перед Эльзой, начал сыпать шуточками, избитыми, сотни раз слышанными, но отчего-то в его устах смешными.

Чуня был из бесполезной породы балагуров: мог трепаться, если ему смотреть в рот с обожанием, целыми сутками. У него в запасе всегда были бесконечные анекдоты и броские, надолго запоминающиеся афоризмы. «Мать, ёлы-палы, чего торчишь, как шпрота в рукомойнике?» – говорил он, поднимая белесые детские бровки. Или: «Концерт окончен, скрипки в печку, я пошел домой, мать».

Эльза ни с кем не чувствовала себя так спокойно и легко, как с ним – добродушным, голубоглазым Чуней.

Ему было года двадцать три, работал он в какой-то непыльной конторе. Эльза никак не могла понять, женат ли Чуня, – тот все время отшучивался по поводу личной жизни. Да и вроде бы незачем ей выяснять его подноготную. Слава богу, ежедневно в феврале – марте по часу-полтора они кружили по парку в сопровождении бестолкового Эдика, перекидываясь шуточками и покуривая. Чуня оказался своеобразной знаменитостью района, он раскланивался со знакомыми, будто каждый второй ему кум, сват и брат. Но больше всего Эльзе нравилось, что у Чуни никогда не было проблем с сигаретами: кури – не хочу. При Эльзином суровом денежном режиме и почти полном отсутствии табачной продукции в ларьках это было существенным подспорьем.

Однажды они зашли к Эльзе домой.

– Слушай, мать, хочешь выпить? – предложил добродушно Чуня. – У меня получка сегодня – затарился.

Он приоткрыл борт куртки: с Чуниной груди слепо мигнуло бутылочное стекло.

«А что? – подумала Эльза. – Бьют – беги, дают – бери».

– Давай, – быстро согласилась она.

И вот они уже сидели на кухне, на фоне стен в разноцветных цветочках и ягодках: еще совсем недавно их рисовала мать во время ремонта. На столе стояла обычная, без изысков закуска: сыр, вареная колбаса, овощной салат из банки. Эльза презирала все женские выпендривания, ути-ути, застольные хлопоты. Пили портвейн.

Как оказалось, Чуня затарился не одной бутылкой, а двумя. И искренне радовался нынешнему улову: какая редкая, оказывается, удача – взять без очереди хороший марочный портвейн, по пять тридцать.

– Ты, мать, меня не поймешь, трудового человека. Портвейн – это сила и зелье богов.

Эльзе сначала казалось: ничего не стрясется, если она выпьет потихонечку сначала один стакан, а потом – так же потихонечку – второй. Но когда на дне второй бутылки остались жалкие капли, голова ее налилась пульсирующим жаром, поплыла, как бы отделяясь от тела, движения стали неточными, вялыми. Эльзу смешило, что она, как сомнамбула, не владеет своим телом.