Туалет совсем недавно отремонтировали. Перед входом построили греческие колонны с ионическим ордером поверху. Внутри, как и положено, было сыро и прохладно. Кабинки были устроены вдоль полукруглой стены подобием каре, мраморный пол вымощен в черно-белую клетку, кое-где затопленную — что-то уже успело протечь. Странная, неуместная роскошь, подумал я. Но по крайней мере здесь есть вода. Я мог отдышаться и привести себя в порядок. Я отхлебнул из лужицы под раковиной. Передняя лапа сильно болела. Я осторожно прилег у батареи и сразу же задремал. Мне уже показалось, что я вижу эпиграф к увлекательному сновидению, как вдруг услышал хлюпкие, шлепающие шаги. Я не открывал глаз. Я надеялся, что это обычный посетитель. Но это был снова он. Я открыл глаза: старик стоял в дверях и быстро махал палкой справа налево, не позволяя мне проскочить на улицу. Я попятился назад. Только тут я заметил, что отыскать меня не составляло труда — за мной волочился кровавый след. Я почему-то понадеялся, что уже само предчувствие нехорошего по какому-то тайному метафизическому закону убережет меня от этого нехорошего. Как я оказался неправ!

— Замыслил я побег, — бесстрастно и негромко произнес старик.

— Да, побег. Но это вполне естественно с моей стороны, согласитесь, — бормотал я. — Вы поступили бы так же на моем месте. Разве нет? Да и любой поступил бы так же. Скажите, зачем вам это нужно?

Откуда-то сверху из колонок доносилась песня Libertango. Старик надвигался на меня в прохладном сумраке туалета. Фотоэлементы писсуаров реагировали на его ход и поочередно выбрасывали холостые потоки воды.

— Послушайте, ведь здесь повсюду камеры! Вы же станете героем интернета. Зачем вам это нужно?!

Тут я подумал: может, он и хочет стать героем интернета? Если один придурок ради вящей славы в веках сжег храм (и добился ведь таки своего!), неужели другой ради того же не остановится, чтобы убить какого-то бесхозного кота?

Не надо, пожалуйста! Не надо!!!

Если все, что я когда-либо знал, можно было назвать дурью, то да, старик вышиб из меня эту дурь. Вместе со всем прочим. Когда вызволяешь из щели в диване старый карандаш, он окутан пылью, волосами и всякой требухой. Так же и душа. Она отправляется туда не голая, но в одежде нажитых за годы примет и привязанностей. Чтобы, когда тот самый будет окликать имена тех, кто пропущен через его таможню, души можно было отличить друг от друга и они не путались у входа, наступая на ноги и лапы.

Старик ударил меня ботинком в живот. Само по себе это было не очень больно, но от удара я подлетел и расшиб голову о край батареи. Из пасти пошла кровь. Потом он со всей силы опустил каучуковый набалдашник мне на хребет. Потом ударил по пасти. Полетели зубы. Запахло почему-то подгнившими бананами. Я очень хотел, но никак не мог потерять сознание. Никак не мог. Потом он бил меня еще, но я уже не понимал, чем, как и куда.

Что-то хрустнуло. Тогда он отбросил палку и извлек из бокового кармана молоток. Я обомлел. Я только знал, что вот-вот, сейчас, и жизнь выйдет из меня, как свалявшийся клубок старой шерсти. У меня больше не было голоса, я только открывал рот — то ли пытался напоследок отхватить из атмосферы как можно больше воздуха, то ли от предсмертного рефлекса. У меня больше не было сил думать. Старик опять, как давеча, склонил надо мной корпус. Я больше не хотел цветов для Вагановой. Всё. Сейчас. Но жизнь не пролетала передо мной кинопленкой, пущенной наоборот. Где-то там, за краешком моего сознания, за уголком этого листа, на иссохшейся древесине стола, на котором была написана моя жизнь, мелькнула мысль: «Может быть, это все-таки еще не всё? А?» Я ухватился когтями и клыками за эту призрачную скатерть, я вцепился и повис на ней, даже зная, что ее толком нет. Я повис на ней, ожидая, когда ваза с цветами медленно съедет на край стола и свалится вниз, разбив вдребезги и мою и свою жизнь. Я закрыл уши задними лапами, а глаза передними и крепко зажмурился…

Ничего не происходило. Или уже произошло. Один мой глаз не открывался, в другом стояла малиновая муть. Но я понял, что он передумал. Он почему-то передумал. Перехватил молоток за гвоздодер и всего лишь стукнул меня еще раз рукояткой по голове.

Что это было? Он, как опытный старый душегуб, больше не наслаждался причинением боли? Мучение его теперь не удовлетворяло? Да, он хотел большего. Он хотел свободы? Только так. Он хотел управлять судьбой. Быть перстами, творящими участь. Перстами, бросающими непроизвольный жребий судьбы. Только так он становился хозяином своей жертвы.

И он, скрипя подагрическими костями, подобрал с кафеля палку и поплелся к выходу. «Но есть покой и воля», — важно прогнусавил он и на слове «воля» поднял указательный палец и по-учительски возвысил голос.

Вне всякого сомнения, после этой церемонии я оказался гораздо легче и чище. Меня не осталось. Я все потерял. На несколько белых дней. Несколько белых, тихих дней. Я ничего не помнил. Ничего.

* * *

Кажется, в нашей истории наметился провал.

Но мы не можем отложить повествование.

В таком случае, пока следы главного героя потеряны, перенесемся в роддом имени Клары Цеткин. Поднимемся по центральной лестнице, вот так, повернем направо, мимо купидона с вазоном (осторожнее, паутина!).

Прямо, направо, еще раз направо. Отворим дверь. Поднимем крышку сундука в углу, он не заперт.

Да, это тетради художника Белаквина, которые никогда, никогда, никогда не будут найдены.

Сдуем с них пыль (будьте здоровы!), откроем тетрадь. Почитаем при свете зажигалки путаные, бестолковые и разрозненные записи пропавшего художника.

Говорили, что за окном все эти дни шел дождь. Я ничего не знала, потому что окна были плотно занавешены и никакие звуки с улицы до меня не доходили. Я хотела побыть наедине со своей памятью. И воображением. Я попросила их поставить пластинки с детскими сказками. В детстве мы с братом обожали слушать сказки. Они нашли проигрыватель. Я написала им список сказок. Я не помнила точные названия, но сейчас это все нетрудно найти. Набираешь ключевое слово — и тебе сразу ссылки и ссылки… Они отыскали на каких-то сайтах все пластинки. Все. Встретились с хозяевами и купили. Целые дни напролет я слушала их. Прошло столько лет. Столько лет. Боже мой. Я узнавала каждое слово, каждую интонацию, каждый звук. Как будто по старым высохшим каналам потекла вода. Проигрыватель «Вега-117». «Черная курица», «Волшебная лампа Аладдина». Когда одна сторона доигрывала, игла наскакивала на картон. Этот звук был очень похож на дождь. Так что каким-то образом я все-таки застала тот дождь, о котором они мне говорили. Да, это был настоящий дождь. Самый настоящий. Лучший дождь в моей жизни. Я больше ни о чем не жалела. О чем было жалеть? Все случилось ровно так, как я хотела. Даже больше того. Их жизнь прекрасна. Конечно, они этого еще не понимают. Как и я в свое время не понимала. Но потом, позже, они всё поймут. И, надеюсь, они не будут ни о чем жалеть. Бывает и такое, что людям не нравится понимать что-то новое, потому что это неудобно. Как будто вам срочно нужно делать капитальный ремонт в любимой квартире, на который у вас нет ни денег, ни желания. Но это не про моих. Они люди подвижные. Они ко всему приноровятся. Они всё успевают. Теперь все такое быстрое. А они всё успевают. Новые рекорды. Думаешь, куда же еще? А спортсмены прыгают всё выше, бегут быстрее, метают дальше.