Ни я, ни она и представить себе не могли, что она посылала меня в лагерь под названием «Диккенс».

Это случилось после того, как я пробыл в Манхассете около двух недель. Я кидал резиновый мяч о стенку гаража, воображая себя Томом Сивером, отбивающим очередную подачу в наружном углу, чтобы выиграть седьмой иннинг, когда среди шума на трибунах — ветра, шуршавшего ветвями деревьев, — я услышал свое имя. Я оглянулся.

— Ты разве не слышишь, что я тебя зову? — сказал дядя Чарли. Господи Иисусе.

— Извини.

— Гилгамеш.

— Прости, что ты сказал?

Он вздохнул и заговорил с подчеркнутой медлительностью, обозначая слоги четче, чем обычно.

— Джилго. Пляж. Хочешь поехать на пляж Джилго?

— Кто?

— Ты.

— С кем?

— Со своим дядей. Что с тобой сегодня?

— Ничего.

— Как быстро ты сможешь собраться?

— За пять минут.

— Как насчет двух?

Я кивнул.

В доме было пусто. Бабушка ушла за покупками. Дедушка отправился прогуляться, а двоюродные сестры с братом, хотя и жили неподалеку, не навещали нас из-за ссоры между тетей Рут и бабушкой. Можно ли мне уехать на пляж, никому не сказав? Мама несколько раз меня предупреждала: никуда не уходи без разрешения. Она до сих пор беспокоилась, что отец меня похитит, и бабушка часто напоминала мне об этом. Я не знал, что мама с бабушкой попросили дядю Чарли «занять меня чем-нибудь», потому что я слишком много времени проводил в одиночестве и жаловался, что скучаю по маме. Они обратились к дяде Чарли за помощью, предполагая, что он мне все объяснит. Они забыли, что дядя Чарли, как и тетя Рут, никогда ничего не объяснял.

Я поддел плавки под летние штаны, положил в целлофановый пакет полотенце и банан и сел на крыльцо подумать. Думать было некогда. Дядя Чарли уже шел через лужайку, одетый в свой вариант пляжного костюма: кепка для гольфа с надписью «Бинг Кросби»,[23]темные очки и джинсы. Он уселся за руль своего массивного черного «кадиллака», который недавно приобрел у приятеля Стива. Он обожал эту машину. Я видел, как он с нежностью поправил зеркало заднего вида, будто убирая прядь волос с лица любимой. Потом сдвинул козырек кепки, закурил «Мальборо» и завел мотор. «Кадиллак» задрожал и тронулся. Время истекло. Сделав глубокий вдох, я побежал. Когда я открыл дверь со стороны пассажирского сиденья и влез в машину, дядя Чарли вздрогнул от неожиданности.

— О, — сказал он. — Хорошо. — Мы переглянулись. — Лучше прыгай назад.

— Почему? — спросил я.

— Будут еще пассажиры.

Я уселся на высокое заднее сиденье как принц, которого везет рикша, и мы поехали по Пландом-роуд, мимо «Диккенса», мимо Мемориального поля. В южной части города мы остановились у дома, в котором были задернуты все занавески и закрыты ставни. Дядя Чарли посигналил. Из боковой двери показался мужчина лет на десять младше дяди Чарли, с блестящими черными волосами и печальными черными глазами. У него было крепкое тело, широкие плечи и широкая грудь, и он походил на молодого Дина Мартина. Я подумал, что он, возможно, один из тех игроков в софтбол, которых я видел раньше, хотя его поведение сейчас было иным. Он не смеялся и не дурачился. Он страдал от боли, прикрывая глаза, как узник, которого выпустили из темной камеры.

Наклонившись над водительским окном, он прохрипел:

— Эй, Чаз, ну что скажешь?

Его голос был слабым, как мой в то утро, когда у меня удалили миндалины, но это была далеко не самая выразительная особенность его речи. Он разговаривал, как мишка Йоги.

— Доброе утро, — сказал дядя Чарли.

Мужчина кивнул, как будто больше не собирался разговаривать. Он обошел вокруг машины и сел на пассажирское сиденье.

— Матерь Божья, — сказал он, откидывая голову на сиденье. — Что я такое выпил вчера, черт подери?

— Как обычно, — отозвался дядя Чарли и бросил взгляд в зеркало заднего вида. Тут он опять удивился, увидев меня. — О, Кольт, познакомься с моим племянником. Он сегодня поедет с нами.

Кольт повернулся и посмотрел на меня через спинку кресла.

Через несколько минут в «кадиллак» набилась целая куча мужчин. Мы вроде ехали на пляж, но у нас было достаточно рук, чтобы ограбить банк. Дядя Чарли формально и натянуто представлял меня каждому мужчине.

— Рад с тобой познакомиться, парень, — сказал Джо Ди, гигант с рыжей головой, похожей на мочалку, и лицом, к которому как попало были приклеены нос, рот и глаза. Он как будто был слеплен из частей разных кукол «Маппет-шоу», как Франкенштейн из «Улицы Сезам» — голова Гровера, лицо Оскара, грудь Большой Птицы. Как и Кольт, он был лет на десять моложе дяди Чарли и относился к дяде с подчеркнутым уважением, как к старшему брату, который всегда прав. Несмотря на свою сутулость и неуклюжесть, Джо Ди обладал маниакальной энергией коротышки. Он ходил очень быстро, размахивал руками, изъяснялся словесными спазмами, после которых никак не мог отдышаться. Как при чихании у больного сенной лихорадкой, целые предложения извергались у него изо рта залпом. «Наокеанесегоднябудетштормить!» Чаще всего Джо Ди обращал эти словесные спазмы к самому себе, а точнее, к нагрудному карману своей тенниски. Он был так поглощен и увлечен своим нагрудным карманом, что я подумал, не держит ли он там дрессированную мышь.

Потом я познакомился с Бобо, возраст которого было невозможно угадать, хотя мне он казался ближе всех к дяде по годам — ему было за тридцать. Бобо, самый красивый из этой группы, с копной соломенных волос, как у серфингиста, и мускулистыми руками, производил впечатление человека, которому все никак не удавалось хорошенько выспаться ночью. От него исходил аромат виски, запах, который я любил, хотя Бобо постарался заглушить его квартой лосьона после бритья, купленного в аптеке. В то время как Кольт и Джо Ди относились с почтением к моему дяде, Бобо не проявлял уважения ни к кому, кроме своего компаньона Уилбера — черного пса с огромными, полными презрения глазами.

Я слушал разговоры этих мужчин, и голова моя моталась взад-вперед, будто я смотрел четыре теннисных матча одновременно. Читая между строк, я понял, что все они работают в «Диккенсе» барменами, поварами и вышибалами, поэтому «боссом» они называли Стива. Стива они боготворили. Когда они упоминали о нем, казалось, что говорят не подчиненные, а апостолы. Они употребляли разные клички, такие как Шеф, Пио и Фейнблатт, но было ясно, что речь идет о Стиве. У каждого из мужчин тоже была кличка, которой их наградил Стив, за исключением дяди Чарли: у него их оказалось две — Чаз и Гусь. Через десять минут я услышат столько всевозможных кличек, что мне казалось, в машине вместо четырех мужчин сидит человек двенадцать. Потом ребята запутали меня еще больше, перечислив огромное количество людей, которые заходили в «Диккенс» вчера вечером, называя их Трубочист, Сани, Стрелок, Скизикс, Танк и Твою Мать.