— Я догадываюсь, о ком идет речь. И о том, что этот неназванный неслыханно богат. Но, с другой стороны, заключать какой бы то ни было договор с темной стороной мы не станем. Не зря ведь ваш император не имеет с этим… скажем так, человеком никаких официальных дел.

Герцог неожиданно улыбнулся. Тонко, еле заметно, как умеют это делать обладающие огромной властью по праву рождения и древности рода люди. Он поиграл вином в бокале, любуясь отблесками рдеющих в камине угольев, отсвет которых искрился на прихотливо-витиеватой резьбе, и только потом пожал плечами.

— Я ни разу не слышал, чтобы упомянутый мною человек нарушил свое слово или поступил против законов чести. Хотя меня лично, так же, как и вас, отталкивает цвет его мастерства. И все же — это лучший совет, что я вам могу дать.

Эккер украдкой почесал изуродованную еще в юности ногу, отчетливо — куда лучше магии — предупреждающую о непогоде. Что ж… сказано достаточно откровенно.

— Хорошо. Предположим, что ваш э-э… посредник предоставит нам нужную сумму в кредит на некоторое время. А как быть с пропавшими вместе с деньгами украшениями Морских ярлов? Что, если они окажутся утерянными безвозвратно?

Саймон подался вперед, и его лицо на миг стадо хищным.

— А вот об этом попрошу подробнее. Как вам известно, я в магических делах невежда.

Колдун сделал вид, что поверил его словам. Хотя… все может быть. Как удалось выяснить, молодой отпрыск герцогского рода действительно не владеет Даром, а посему кое-какие тонкости может попросту и не знать. Ну что ж… история эта очень долгая.

И поспешим добавить — куда более долгая, чем о том знал даже старый Мастер моря…

* * *

От звука близкого взрыва мины, прокатившегося ударной волной по окрестностям, в глубине укрепленного форта со сводчатого потолка просыпалась тонкая струйка песка и древесной трухи. От неприцельных и случайных попаданий дальнобойных, начиненных шимозой снарядов укрепления пока что спасали…

— Merdie… проклятые япошки, — поморщился мичман Деколь, грязным пальцем брезгливо вытаскивая из стакана попавшую туда щепку, и, покачав седой от известковой пыли головой, добавил: — Что господа офицеры, упокой Бог душу капитана Борисенко… — и опрокинул в рот сладковатую рисовую водку.

Лейтенант Валтонен собрался было последовать его примеру, но, забывшись, потер немилосердно зудящую рану на плече. Рука наткнулась на бинт грязно-белого цвета и лишь скользнула по марле. Сквозь зубы, помянув узкоглазых примерно такими же нелестными словами, молодой минный офицер с «Решительного» вздохнул.

— Да, етто короший бил человекк. Бравий морякк и коммандер не из последних… помянем, коспода… — и тоже выпил свою долю местного, отдающего сивухой пойла.

Волей-неволей и сидящий на треснувшем снарядном ящике у стены мичман Давыдов поднял глаза. Усилием воли он разогнал мутную, застящую глаза пелену усталости. Обвел взглядом душный полумрак каземата, в котором огненным светлячком чадил произрастающий из снарядной гильзы огонек. И в этом аду моряки, казавшиеся бесплотными призраками, заглянувшими на пир из преисподней, находились по приказу комендант-генерала. Они должны были защищать подступы к седьмой батарее.

С тех пор как японцы устроили русским войскам кровавую бойню под Мукденом, дела пошли совсем плохо. Порт-Артур оказался в осаде. А говоря совсем уж откровенно, господа, — и в полном дерьме. Лучший на тысячи миль в округе порт, непрестанно укрепляемый, оказался почти беззащитным. Катастрофа, постигшая сухопутную армию под руководством бездарного командования, привела к тому, что крепость-порт штурмуют с суши.

Мало того, японский флот под командованием адмирала Того полностью блокировал все подходы с моря. И в довершение всех бед пришло известие что идиот Рождественский позволил в битве под Цусимой разбить спешащие на помощь силы! Кретин — другого слова мичман просто не находил.

Потерев рукой подбородок с противно скрипнувшей по пальцам щетиной, Павел Андреевич взял с заменяющего стол ящика помятую жестяную кружку. Выдал по адресу наседающих японцев, их детей и матерей и даже их е***утого императора такой морской загиб, что в другое время позавидовал бы и боцман Терещенко с «Изумруда». Отведя малость душу, он поднял кружку.

— Да, Петрович был моряк от Бога, и человек что надо. Эх-х… — а затем, не чувствуя вкуса, выпил китайскую водку, пошарил пальцами на столе и отправил в рот ломтик вяленой рыбы. Выдохнул, брезгливо морща пропитавшиеся пылью усы. Прикурил от самодельной лампы последнюю, припасенную на крайний день «Северную Пальмиру» и уселся обратно на ящик.

Так вышло, что четвертый в их компании, бравый капитан Борисенко, сегодня утром во время вылазки схлопотал осколок под сердце и отдал Богу душу. И, перед тем как выпить за упокой доброго человека, каждый из оставшихся высказал о врагах Отечества кое-что из того, что он о них думает. Но все же не к лицу флотским офицерам поддаваться унынию!

— Да, господа, слыхали, что намедни учудил мичман Пустошкин? — Деколь пыхнул чудовищных размеров «козьей ножкой» и те, кто знал его похуже, могли бы сказать, что он вполне доволен жизнью.

— А что таккое? — заинтересовался некурящий финн, продолжая умело разделывать вяленую треску.

— Сообразил такое, что мне, европейцу, поначалу показалось дикостью! — Давно обрусевший потомок французов, он упрямо считал себя европейцем, а русских и иже с ними — грязными варварами и азиатами. Впрочем, к этому все давно привыкли, тем более что Карлович частенько оказывался прав. Да, скифы мы — что есть, то есть…

— Представьте — предложил атаковать япошек морскими минами! — Мичман развел руками, демонстрируя свое веселое недоумение.

— Ну и что такого? — не понял лейтенант Валтонен, протягивая ему полупрозрачный, светящийся янтарным жиром ломоть рыбы.

— Как что, господа? Морскими минами — и на суше! — Деколь хохотнул и даже хлопнул руками по давно потерявшим лоск флотским брюкам.

Финн некоторое время серьезно обдумывал услышанное. Наконец он изобразил на породистом лице легкое изумление.

— Етто не есть шутка?

— Да в том-то и дело, господин лейтенант, что нет! — с жаром подтвердил раскрасневшийся от выпитого мичман Деколь.

Мичман Давыдов выпал из беседы о затее Луки Пустошкина, как намазанный жиром лот из рук матроса. Безучастно сидел он у стены, наслаждаясь чуть щипучим ароматным дымком, столь приятным после местного самосада — еще более мерзкого, чем матросская махорка.

Какие потери! А ведь на дворе просвещенный двадцатый век, господа! Почему же, отчего гибнут самые лучшие, самые умные и порядочные люди? В то время как воры и бездари процветают в тылу да штабах…

Павел Андреевич вспомнил своего покойного командира, адмирала Степана Осиповича Макарова, так нелепо погибшего на мостике броненосца «Петропавловск». Вспомнил черный для русского флота день, когда надежная, подрагивающая от рокота паровых, запущенных на полную мощность котлов палуба вдруг вздыбилась от взрыва страшной силы, изуродовавшего правый борт родного корабля. Как оглушенного, захлебывающегося холодной океанской водой молодого мичмана втянули в спасательную шлюпку. А Осипыч, гордость и надежда флота российского… «Господи! Ну почему не я, ну почему не я погиб, а именно тот, кто мог спасти флот и обеспечить победу России!» — не раз с истерзанных бессонницей губ впоследствии срывался этот разгоряченный шепот. А перед глазами стояло солидное, с окладистой бородой лицо адмирала, объясняющего стоящему рядом с ним художнику Верещагину — тоже, кстати, погибшему в той катастрофе — диспозицию неприятельского флота.